23 ноября: в Полтаве родился самый эрудированный русский радикал

«Кубанский язык» и «лисий хвост» товарища Луначарского. Как уроженец Полтавы стал знаменитым советским наркомом

23 ноября 1875 года в Полтаве родился Анатолий Васильевич Луначарский — человек, от которого осталось много текста. Поначалу кажется, что знаешь о нём больше, чем всё, а потом убеждаешься, что не знаешь толком ничего. Просмотрев источники и покопавшись в завалах, очень трудно внятно и последовательно восстановить его биографию. Но мы попытаемся.

Анатолий «Васильевич» «Луначарский»

Из пятидесяти восьми лет, прожитых революционером, а затем и первым советским наркомом просвещения, почти каждый покрыт лакунами и недомолвками. Даже происхождение этого человека в очках и с бородкой клинышком, знакомого нам с детства, оказывается не таким, чтобы описывать в книгах для юных пионеров.

Ведь и отчество, и фамилия нашего героя, написанные и в многочисленных книгах, и на квадратной чёрной доске на Кремлёвской стене, прикрывающей урну с его прахом, не соответствуют действительности. Даже в наше толерантное время обстоятельства его рождения не самые удобные, а в те годы они были абсолютно непристойными.

Жена действительного статского советника Василия Фёдоровича Луначарского сбежала от мужа и старших детей к другому действительному статскому советнику — Александру Ивановичу Антонову и родила от него сына Анатолия. Законный супруг не дал развода и признал бастарда своим сыном.

Сам нарком и видный большевик немногословен на эту тему. Говоря о своём детстве, он робко замечает:

«Детство моё прошло под сильным влиянием Александра Ивановича Антонова, который — хотя и был действительным статским советником и занимал пост управляющего контрольной палатой сначала в Н. Новгороде, а потом в Курске — был радикалом и нисколько не скрывал своих симпатий к левым устремлениям».

А дальше он замечает, что Антонов читал его матери вслух журналы «Отечественные записки» и «Русская мысль». И вообще мемуары Луначарского о детстве и юности на 90% состоят из перечисления того, что читал он сам или почитывали окружающие. И насколько это самое разнообразное чтиво было предметом дискуссий.

А откуда фамилия «Луначарский», спросите вы. В списках дворянства Полтавской и иных губерний империи вы её не найдёте до тех пор, пока формальный отец нашего героя не дослужился до генеральского чина. А на момент рождения Василия Фёдоровича такой фамилии не существовало вообще.

Был помещик Фёдор Чарнолусский из православной шляхты, пришедшей на Полтавщину в 1689 году и служившей в старшинских чинах. Этот самый пан загулял со своей крепостной и дал своему произведению от этой связи переделанную фамилию — Луначарский. Более того, этот незаконнорожденный представитель женился на девочке из очень приличной семьи — Александре Яковлевне Ростовцевой.

Её отец (дед ленинско-сталинского наркома) Яков Павлович Ростовцев из острогожских мещан выслужился в директора черниговских народных училищ, а дяди — в тайные (Павел Яковлевич) и действительные тайные советники (Иван Яковлевич).

Дядя Ваня, в ту пору — помощник попечителя Киевского учебного округа Сергея Голубцова, и приютил Толика, когда тот поступил в Первую киевскую мужскую гимназию. Там уже учились кузены Толика, среди которых наиболее знаменит академик Михаил Иванович Ростовцев, крупнейший русский и американский специалист по истории древности.

Но об этом родстве Анатолий Васильевич тоже деликатно умалчивал. Ведь не стоит пролетарским массам знать, что ближайшая родня их просветителя — эмигранты, чиновники или вообще белогвардейский генерал Фёдор Ростовцев. Им важно зарубить себе на носу, что товарищ Луначарский стал атеистом раньше, чем начал листать порнографические альбомы.

«Бурдюк со знаниями», материализм и эмпириокритицизм

В 1885 году действительный статский советник Антонов скончался. Тогда же Иван Ростовцев заметил сестре, что её сын Толя много читает и может пересказать практически всё, на что обращали внимание его глаза. Сам Луначарский о своих гимназических годах вспоминал так:

«В это время я весьма пренебрежительно относился к гимназической программе, считая гимназию и все исходящее из нее тлетворным началом и негодной попыткой царского правительства овладеть моей душой и наполнить ее вредным для меня содержанием, так что учителя считали меня мальчиком способным, но ленивым. Между тем я с колоссальным прилежанием учился сам, и к многочисленным урокам новых языков, музыки и усердному чтению классиков русской беллетристики присоединил серьезнейшее занятие, например, «Логикой» Милля и «Капиталом» Маркса.

Начиная с 5-го класса началась для меня в политическом отношении новая жизнь. К этому времени уже среди киевского студенчества проявилось социал-демократическое движение и объявился контур первой организации, сыгравшей некоторую роль при созыве так называемого Первого партийного съезда».

«Первый том «Капитала» именно в это время, в 4-м классе гимназии, был мною проштудирован вдоль и поперек. Хотя он и позднее был много неоднократно перечитан, но основное знакомство с ним получил я именно в 13 лет, как это, может быть, ни покажется странным, и сейчас, когда мне нужно припомнить что-нибудь из великой книги или цитировать ее — я, беря в руки том, живо припоминаю тот клеенчатый диван, на котором я обыкновенно сидел перед лампой, жуя что-нибудь и перечитывая по два, по три раза каждую главу, испещряя ее целой системой изобретенных мною пометок синим и красным карандашом», — добавил он в своей книге «Великий переворот» которая, как и еще три десятка сборников его произведений, почти всё советское время пылилась в спецхране.

Почему пролетариату и трудовому крестьянству было не положено знать труды и подробную биографию своего главного воспитателя?

Да хотя бы потому, что ближайшим другом и основным собеседником Толика был ушедший из кадетского корпуса ради поступления в университет св. Владимира Коля Бердяев. Да, тот самый, будущий русский философ, которого сам Ильич назвал «Белибердяевым». Или часто упоминаемый Луначарским Пётр Струве, написавший первые программные документы РСДРП. И много еще других имён, которые либо должны знать с большим «минусом», либо вообще было приказано забыть.

Советская справочная литература утверждает, что Толя вступил в РСДРП в 1895 году, при том, что сама партия образовалась тремя годами позже. Но точно известно, что он активно дискутировал, ещё будучи гимназистом, со студентами-марксистами и даже читал лекции рабочим. Сам он описывает свои первые шаги в революцию так:

«Настоящую политическую работу я начал в 7-м классе. Я вступил тогда в партийную организацию, работавшую среди ремесленников и пролетариев железнодорожного депо в так называемой «Соломенке», в предместье Киева. Главным руководителем этой организации был мой друг, ученик того же класса и той же первой гимназии Д. Неточаев. Но роль наиболее бойкого агитатора-пропагандиста перешла тотчас же ко мне.

Занятия мои с рабочими «Соломенки» продолжались не очень долго, так как вскоре после этого организация была потрепана полицией, а затем наступила необходимость отъезда за границу. Тем не менее, я считаю именно эту дату, т. е. 1892 или, может быть, 1893 годы, датой моего вступления в партию. В то же время дал я первые статьи в гектографскую социал-демократическую газету».

В отличие от многих своих гимназических однокашников, Луначарский не собирался продолжать своё образование в университете Святого Владимира. Вместо этого он уехал учиться в Цюрих.

«…В виду моей довольно явной политической неблагонадежности, педагогический совет Киевской первой гимназии, выдавая мне аттестат зрелости (далеко не блестящий вообще), поставил там «4» по поведению, что ставило большие затруднения при поступлении в русский университет. Эти затруднения я еще преувеличил в глазах моей матери и, обещав ей возвращаться в Россию на все каникулы, выхлопотал для себя право отправиться за границу», — рассказывал сам Луначарский.

В Цюрихе он слушал философские лекции профессора Авенариуса и читал социологические труды харьковца Максима Ковалевского. Там же Толя попадает под влияние одного из первых русских марксистов — Павла Аксельрода.

«В то время он жил со своей довольно многочисленной семьей скромно, зарабатывая свое существование небольшим кефирным заведением и вечно возился со своими бутылками. Больной, страдающий мучительными бессонницами, от которых он лечился гипнозом у Фореля», — вспоминал о своём наставнике Луначарский. У Аксельрода он знакомится с Максимом Ковалевским, Георгием Плехановым и Розой Люксембург. Все высоко ценят необыкновенную эрудицию и полемический дар Толи, хотя начинают замечать, что сочетается он с фанатизмом и радикальными идеями.

В 1896 году Луначарский возвращается в Россию, некоторое время живет в Киеве, а потом переезжает в Москву, где становится одним из организаторов местной эсдеческой ячейки. И там его «повязали». «Вскоре у всех членов нашего комитета, или почти у всех, были сделаны обыски. Арестованы были О. Г. Смидович, я и 5-6 наших работников, в том числе кое-кто из рабочих.

«Сначала дело повернулось как будто очень благоприятно для меня. Серьезных улик против меня не оказалось. Жандарм Петерс, ведший дело, заявил мне, что считает меня молодым заграничным студентом, попавшим в дурную компанию, не находил нужным вести против меня дело и требовал, чтобы я уехал из Москвы», — вспоминал он.

«Я сделал это и уехал в Киев к матери. Однако через три дня после моего приезда в Киеве вновь был сделан обыск, и после полуторамесячного сидения совместно с Урицким в тюрьме я был препровожден в Москву, — говорит узник Лукьяновской тюрьмы Луначарский. — На этот раз дело повернулось хуже. Мое участие и в некоторой мере руководящее участие в Московском комитете было ясно для жандармов. Из показаний, которые мне дали прочесть, я убедился, что вся картина почти нашей деятельности уже раскрыта. Кое-какие мои действия, однако, были приписаны другим лицам и сильно усугубляли их вину.

Ввиду этого я решился дать показания, точно устанавливающие мою роль, снимавшие ответственность кое с кого из случайно попавших в наше дело и направленные к сокращению напрасной траты времени на следствие. Несмотря, однако, на это, мне пришлось просидеть, так же как и остальным арестованным, в Таганской тюрьме 8 месяцев в одиночном заключении».

Там он читал книги и был доволен тем, что никто ему не мешает. В ожидании приговора его направили в Калугу, где он знакомится с Александром Малиновским, известным под партийной кличкой «Богданов». Затем их ссылают в Вологодскую губернию, где Луначарский женится на сестре своего друга Анне.

Творчество Авенариуса, Богданова и самого Луначарского Ленин разделает под орех в своём самом большом труде, который назывался «Материализм и эмпириокритицизм». Но это будет гораздо позже, когда и Луначарский, и Богданов, не говоря о Ленине, будут в эмиграции.

Там же Ильич придумает уникальную интеллектуальную игру под названием «Посади Луначарского». Заключалась она в том, что надо было задать тему или конкретный вопрос, на которые Анатолий Васильевич не сможет развёрнуто ответить в виде получасовой лекции. Это не удалось ни самому Ленину, ни большевикам, ни меньшевикам. Так они и жили вдали от России.

«Луначарский со своим лисьим хвостом»

Дальнейшая биография Луначарского, включая эмигрантский период его жизни, хорошо известна. В самом первом советском правительстве он стал наркомом народного просвещения и оставался на этом посту до 1929 года. Одним из главных направлений его работы было нахождение общего языка с недорезанными остатками старой русской интеллигенции.

Вот какую характеристику дал Луначарскому в 1934 году и многолетний его коллега по Совнаркому Лев Троцкий:

«В качестве народного комиссара по просвещению, Луначарский был незаменим в сношениях с старыми университетскими и вообще педагогическими кругами, которые убежденно ждали от "невежественных узурпаторов" полной ликвидации наук и искусств. Луначарский с увлечением и без труда показал этому замкнутому миру, что большевики не только уважают культуру, но и не чужды знакомства с ней.

Не одному жрецу кафедры пришлось в те дни, широко разинув рот, глядеть на этого вандала, который читал на полудюжине новых языков и на двух древних и мимоходом, неожиданно обнаруживал столь разностороннюю эрудицию, что ее без труда хватило бы на добрый десяток профессоров. В повороте дипломированной и патентованной интеллигенции в сторону советской власти Луначарскому принадлежит не малая заслуга».

Многие профессора и писатели не могли поверить, что этот милый эрудит является не меньшим фанатиком большевизма, чем те же Дзержинский или Менжинский. А поверить стоило бы уже хотя бы потому, что в 1918 году выходит по его сценарию фильм "Уплотнение", где прославляется создание коммуналок.

Многие находились под обаянием Луначарского, и только писатель Леонид Андреев с горечью заметил: «…Он (большевизм — ред.) съел огромное количество образованных людей, умертвил их физически, уничтожил морально своей системой подкупов, прикармливания. В этом смысле Луначарский со своим лисьим хвостом страшнее и хуже всех других Дьяволов из этой свирепой своры. Он трус и чистюля, ему хочется сохранить приличный вид и как можно больше запутать людей, зная, что каждое новое "имя", каждый профессор, ученый интеллигент или просто порядочный человек соответственно уменьшает его личную ответственность.

Если даже Нерона многие одобряют за любовь к искусству, то как же ему, Луначарскому, не создать некоего "золотого века", рая художников и режиссеров, рая, который так приятно контрастирует с черной чрезвычайкой и придает Л [уначарскому] вид исключительного джентельменства. Светлый луч в темном царстве — так, вероятно, он сам мыслит про себя, ибо кроме всего он человек пошлый и недалекий».

Главной заслугой Луначарского наркома принято считать кампанию по массовой ликвидации неграмотности, впрочем, осуществлённую уже его преемником Бубновым. Как известно, в национальных республиках СССР ликбез был неотделим от «коренизации» в сфере образования.

«Кубанский язык»

Современные украинские авторы считают Луначарского чуть ли не врагом советской политики украинизации. Однако это заблуждение. Причем уроженец Полтавы своё расположение к украинской культуре высказывал еще задолго до революции, когда украинский вопрос волновал мало кого из большевиков.

Ещё в 1912 г. Луначарский на страницах журнала «Украинская жизнь» подчеркнул, что «и природа, и историческая судьба создала для украинского народа важные предпосылки для культуры высокой и оригинальной».

Ответом на предложенную журналом анкету по «украинскому вопросу» явилась статья Луначарского «О национализме вообще и украинском движении в частности». «Обращаясь в частности к украинскому движению, <…> я должен сразу сказать, <…> что ни одно национальное пробуждение не вызывает во мне субъективно столь горячих симпатий», — писал Анатолий Васильевич. При этом он настаивал, что «вопрос об украинской школе является одним из насущнейших и должен быть поставлен в качестве важной задачи не только украинским, но и всем российским пролетариатом».

В конце сентября 1920 г. Совет народных комиссаров УССР издал первый развернутый документ о мерах по внедрению в республике украинского языка. Постановление о введении украинского языка в образовании, печати и административном аппарате стало первым административным шагом в политике украинизации.

В ноябре 1920 г. Луначарский подписал резолюцию коллегии Наркомпроса РСФСР, в которой одобрялась политика украинских коллег, их «заботливое отношение к культурным запросам украинского села и большинства населения республики, говорящего на украинском языке».

При этом выражалась уверенность в том, что Наркомпрос Украины «озаботится сохранением и русской культуры, к которой примыкает значительная часть населения городов и некоторых местностей Украинской Республики, а также, что Наркомпросом Украины будут приняты меры к бережной охране культурных ценностей национальных меньшинств».

Однако с «бережной охраной», по крайней мере в отношении русского языка, возникли ожидаемые проблемы. Украинский литературовед-националист Сергей Ефремов 4 ноября 1925 г. сделал следующую запись:

«Ходили к Луначарскому жаловаться на украинизацию учителя-русские. Он заявление взял и сказал, что ответ даст публично. И действительно, на собрании учительского союза выступил с речью, а в ней отметил, что украинизация должна быть, что это основа развития украинской культуры, что все, кто на Украине живут, должны знать язык украинского народа. "Кто же не хочет учиться — пусть уходят из Украины: мы найдем всем таким место и работу в Великороссии". Такой ответ учителей-русопетов мало порадовал».

Эх, знали бы современные киевские декоммунизаторы, кого они цитируют близко к тексту!

Помимо развития сети украинских школ в Черноземье и на Кубани наркомат Луначарского организовал в Москве и Ленинграде два рабфака с украинским языком преподавания. По словам Луначарского, которые приводит газета «Киевский пролетарий» от 31 октября 1925 открытие этих рабочих факультетов «в значительной мере облегчит украинским рабочим и крестьянам, живущим теперь в пределах РСФСР, прохождение курса рабочего факультета и дальнейшие занятия в высшем учебном заведении».

Свое отношение к проблеме языка обучения национальных меньшинств Луначарский высказал на V всероссийском съезде заведующих отделами народного образования, состоявшемся 27 мая — 2 июня 1926 г.:

«Что касается определения языка в школах, то это один из запутаннейших вопросов и, может быть, вы на вашем совещании поможете его распутать. Из всех писем, которые получены с февраля по вчерашний день (сводка «Учительской Газеты»), я сделал некоторые выборки.

Там имеются, между прочим, по поводу нацменьшинств такого рода жалобы: с одной стороны, дубиной загоняют в национальный рай и национальные группы; например, в данной местности, которая целиком связана с русским языком и русской культурой, восстанавливают по этнографическим догадкам, куда поселение относится, и приписывают им тот язык, который не является для них типичным материнским языком и который идет, может быть, параллельно с русским языком, навязывают ему этот язык как школьный. Это неправильно».

Далее нарком сообщил, что, по его мнению, «насильственная национализация мало чем лучше насильственной русификации, а на это жалуются».

Однако, большевики, как известно, не ищут легких путей: «Было бы очень просто <…> следовать желанию родителей, но мы стоим на другой точке зрения учить на материнском языке». Впрочем, Луначарский признаёт, что такой подход порождает новую трудность, оказывается этот материнский язык не так легко определить — это «вещь, которая требует уточнения».

Например, для Кубани им было найдено буквально гениальное решение. Поскольку не было достаточной ясности в вопросе, каким же является «материнский язык» местного населения — украинским или всё-таки русским — Луначарский предложил считать его «кубанским».

В сентябре 1926 г. на собрании работников местной школы в Краснодаре нарком заявил: «Украинизация пугает некоторых учителей тем, что русская школа будет украинизирована, и, таким образом, русский язык займет положение языка, который исчезает на Кубани. Эти опасения совершенно безосновательны. Если на Украине проведена основательно украинизация, то это там согласовывается целиком с местным бытом. Здесь же, на Кубани, этого делать нельзя».

При этом Луначарский «рекомендовал употреблять в школе вместо украинского языка "кубанский"», таким образом, в будущем будет легче перейти на русский. Отметим, что Крым, который в тот момент был автономной республикой в составе РСФСР, в определенный период входил в состав Кубанского округа и тоже не избежал «насильственной украинизации».

Луначарский был предшественником нынешнего секретаря Совбеза Украины Данилова не только в вопросе о том, куда ехать недовольным украинизацией. Нарком был решительным сторонником перевода русского языка на латиницу и считал такой переход неизбежным.

В 1929 году Народный Комиссариат просвещения РСФСР образовал комиссию по разработке вопроса о латинизации русского алфавита. Её решили начать с языков национальных меньшинств, там преуспели, особенно в части вытеснения с советской территории арабской вязи и тибетского столбчатого письма. А вот уже до восточнославянских языков не дошло.

Луначарский к тому времени был уже не при делах, руководил Института литературы и языка. Оттуда его перевели полпредом в Испании, недавно ставшей республикой. Но до Мадрида Анатолий Васильевич не доехал, верительные грамоты президенту Нисето Алькала Самора-и-Торресу не вручил и скончался на французском курорте 26 декабря 1933 года.