14 января: в Черкассах родился «вампир, пивший кровь русского народа»

В этот день в 1873 году в уездном городе Черкассы Киевской губернии родился Моше бен Шломо (Моисей Соломонович) Урицкий. Его именем названы улицы и площади, фабрики и заводы по всей территории, бывшей ещё недавно Страной Советов. А заодно и троллейбусы, карандаши, хоккейный клуб и много другой продукции. Чем же он заслужил такую мемориализацию?

«…набрасывается на изучение русского языка»

В отличие от других знаменитых большевиков, биографию товарища Урицкого пионеры и комсомольцы не изучали, и за весь советский период было издано всего две книги о нём. Первая из них, написанная С. Г. Ураловым, была издана в 1929 году и после того, как автор провинился перед властью, надолго попала в спецхран. Вторая же — из серии «Пламенные революционеры» — появилась только в перестроечном 1987 году.

Не было о нём ни тома в серии «Жизнь замечательных людей», ни уж тем более некоего подобия «Мальчика из Уржума». А единственную песню, где он упоминается, спел шансонье Александр Розенбаум лишь в начале 80-х. И это притом что марки и значки с портретом этого человека имели миллионные тиражи, а количество топонимов с его фамилией по всему Союзу было не менее тысячи. Почему же так случилось? 

Да потому, что биографам пришлось бы долго объяснять те вещи, в которые пионерам и комсомольцам углубляться не полагалось. И происхождение совсем не рабоче-крестьянское, и за границей подолгу был, и партийность долгое время не самая правильная, а после 1948 года еще и «пятая графа» смущала. Конечно, все эти вещи не сильно скрывались от народных масс, но на «пример для подрастающих поколений советских людей» явно не тянули.

В августе 1919 года товарищ Зиновьев так писал о ранних годах Урицкого в иллюстрированном приложении к «Петроградской правде»:

«Моисей Соломонович Урицкий родился 2 января 1873 года в уездном городе Черкассах Киевской губернии, на берегу реки Днепра. Родители его были купцы. Семья была большая, патриархальная. Обряды, благочестие и торговля — вот круг интересов семьи.

Когда мальчику исполнилось три года, отец его утонул в реке. Мальчик остался на попечении своей матери и старшей сестры — Б. С. Молодой М. С. до 13 лет изощрялся в тонких и глубоко запутанных сплетениях Талмуда. Единственным отрадным явлением в эти годы являлась его близость к природе. В свободные минуты мальчик уходил на берег живописного Днепра. Здесь мы должны видеть первоисточник той мягкости и добродушия, которые отличают М. С. во всю его жизнь. Интересы сестры его были направлены в другую сторону. Она рано угадала блестящие способности своего младшего брата и страстно желала приобщить его к русской культуре. Ей это удается.

В 13 лет М. С. против воли матери „набрасывается" на изучение русского языка, вкладывая в это весь свой юный пыл. Он блестяще выдерживает вступительный экзамен и, несмотря на процентную норму, поступает в Черкасскую прогимназию…»

Итак, что же мы имеем в итоге? А то, что родился Моше в Черкассах, в семье купца второй гильдии, торговавшего лесом. Во время одного из наводнений Шломо Урицкий, спасая своих рабочих и товар, утонул. У мальчика была старшая сестра Берта, судя по всему, от первого брака отца, и младший брат Шломо, так никогда и не видевший своего родителя.

Мать Моше была из ортодоксальной семьи и давала сыновьям сугубо религиозное воспитание, а Берта успела, видимо, до второй женитьбы папаши увлечься русской литературой и светскими науками. Таким образом, мы знаем, что к тринадцати годам Моше освоил не только Тору и Талмуд в хедере, как и другие отпрыски еврейских семейств, составлявших четверть населения Черкасс, но и русский язык с подачи сестры.

Что нужно, чтобы выбраться из гетто? В Черкассах для этого была прогимназия, то есть неполная гимназия, старшие классы которой надо было заканчивать в другом месте. Моше это делал в Гомеле и Белой Церкви.

«Не производит впечатления серьезного человека»

После гибели Шломо Урицкого семейный торговый дом не разорился, и денег хватало на поступление в университет св. Владимира в Киеве. Уже на юридическом факультете он активно стал штудировать марксистскую литературу и участвовать в революционных кружках.

«Его внешность, — рассказывал в своих воспоминаниях польский социал-демократ И. Н. Мошинский (Юзеф Канарский), — бросалась в глаза: малорослый, кругленький, со щурящимися насмешливо глазками, он выделялся из толпы студентов, наводнявшей университетские коридоры, совершенно необычной походкой.

Моисей Соломонович, которого мы в польской группе прозвали за недюжинный ум и проницательность, за его столь ценную для революционера практическую сметку и остроту ума „Соломоном", передвигался быстро, как шарик, мерно раскачиваясь, как маятник, и в этом отношении представлял, к сожалению, прекрасную мишень для филеров. Но он с необыкновенной ловкостью дурачил их и — надо отметить — действительно был выдающимся конспиратором».

Конспиратором Моше был и в самом деле умелым, и в охранном отделении его характеризовали так:

«Урицкий, Моисей Соломонов, мещанин гор. Черкасс, комиссионер по продаже леса… Не производит впечатления серьезного человека».

Дело о киевском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса», возбужденное жандармским управлением в марте 1898 года, коснулось и Урицкого. Но то, как спокойно держался на допросе Моше, заставило жандармского ротмистра усомниться в правдивости донесения о связи Урицкого с руководителями этого «Союза», да и прямых улик о его противоправительственных действиях не было.

Урицкий остался на свободе.

Известно также, что Урицкого избрали в Киеве на учредительный съезд РСДРП, и он туда не доехал, зная, что могут посадить, как его товарища Бориса Эйдельмана.

В Бердичеве он начинает издавать газету «Вперёд» — и вот тут попадается. 6 августа 1899 года возбуждено дело «о тайной бердичевской типографии, организованной сыном купца Моисеем Соломоновым Урицким». Поскольку жандармы поначалу не имели официальных доказательств для ареста Урицкого, они взяли у него подписку о невыезде и явке по первому требованию. При переводе типографского оборудования в Кременчуг, был задержан Давид Логвинский, но он не выдал своего товарища. Понимая, что кольцо вокруг него сужается Моше отправляется вольноопределяющимся в армию в Житомир. Там его и повязали.

«…разыскиваемый Урицкий Моисей задержан 22 октября 1899 года в Житомире, причиной может быть антиправительственная агитация в войсках», — говорилось в срочном донесении житомирской полиции.

В доме сестры Урицкого был проведён обыск с пристрастием: особенно тщательно копались в женских и детских вещах. Несколько жителей Черкасс провели полгода в Лукьяновской тюрьме только за то, что были с ним знакомы.

Так из провинциального шлиммазла Урицкий стал «опасным государственным преступником»

Тюремный «авторитет»

О пребывании Урицкого в киевской Лукьяновской тюрьме в 1901 году (ныне — СИЗО, где позднее сидела Юлия Тимошенко и Юрий Луценко) вспоминал Анатолий Луначарский. Цитата хоть и большая, но очень прелюбопытная, так что приведем ее целиком:

«…Между тюрьмой и ссылкой я был отпущен на короткий срок в Киев к родным. По просьбе местного политического Красного креста я прочел реферат в его пользу. И всех нас — лектора и слушателей, в том числе Е. Тарле и В. Водовозова, — отвели под казацким конвоем в Лукьяновскую тюрьму.

Когда мы немного осмотрелись, то убедились, что это какая-то особая тюрьма: двери камер не запирались никогда, прогулки совершались общие, и во время прогулок вперемежку то занимались спортом, то слушали лекции-по научному социализму. По ночам все садились к окнам, и начинались пение и декламация.

В тюрьме имелась коммуна, так что и казенные пайки, и все присылаемое семьями поступало в общий котел. Закупки на базаре на общий счет и руководство кухней, с целым персоналом уголовных, принадлежали той же коммуне политических арестованных. Уголовные относились к коммуне с обожанием, так как она ультимативно вывела из тюрьмы битье и даже ругательства.

Как же совершилось это чудо превращения Лукьяновки в коммуну? А дело в том, что тюрьмою правил не столько ее начальник, сколько староста политических — Моисей Соломонович Урицкий.

В то время он носил большую черную бороду и постоянно сосал маленькую трубку. Флегматичный, невозмутимый, похожий на боцмана дальнего плавания, он ходил по тюрьме своей характерной походкой молодого медведя, знал все, поспевал всюду, импонировал всем и был благодетелем для одних, неприятным, но непобедимым авторитетом для других.

Над тюремным начальством он господствовал именно благодаря своей спокойной силе, властно выделявшей его духовное превосходство».

После бунта в связи с неоказанием медицинской помощи заключённому Урицкий был переведён в крепость на Печерске, где пребывал в камере-одиночке.

«Особые одиночные камеры крепости помещались в сыром подвале, в который не проникал дневной свет. Железная койка с протертым до дыр брезентовым покрытием составляла всю «меблировку». На каменных стенах камеры были нацарапаны надписи, сделанные в течение многих лет людьми, заключенными в этот каменный мешок», — так описываются условия заключения в книге М. Скрябина и П. Гаврилова 1987 года «Светить можно — только сгорая».

Моше запрещали читать и курить, и он объявил голодовку. По ходатайству сестры Берты и её мужа администрация крепости предоставила Моисею Урицкому максимум возможных в крепости льгот, даже получение обедов и ужинов из офицерского собрания, оплачиваемых родственниками.

Доклад статс-секретаря министерства юстиции Муравьева о революционной деятельности Моисея Урицкого в январе 1902 года лег на стол Николая II. В нем Моисей Урицкий характеризовался как «крупный деятель Киевского комитета РСДРП и организатор тайной нелегальной типографии, печатавшей антиправительственные прокламации и газеты».

Там сообщалось также, что Урицкий часто выступал на рабочих сходках и собраниях, призывая народ к свержению самодержавия. Государь начертал резолюцию: «В Восточную Сибирь на восемь лет. Под гласный надзор полиции». Вскоре в Енисейскую губернию за распространение «Искры». Был сослан и младший брат Урицкого Соломон.

Перед отправкой в Сибирь Моше некоторое время провёл в московской Бутырской тюрьме. Оттуда он писал сестре, что, очевидно, его весной отправят на восемь лет в Верхне- или Средне-Колымск, просил ее в Москву не приезжать, а только выслать теплые вещи, без которых путь в Сибирь может оказаться последним. Почти сорок лет спустя появилась песня о тех краях, где были такие слова:

Пятьсот километров тайга,
Где нет ни жилья, ни селений.
Машины не ходят туда,
Бредут, спотыкаясь, олени.

Только вот во времена Урицкого не было ещё ни Ванинского порта, ни Магадана, даже Транссиб не достроен. Тем более что так далеко Урицкого не отправили, а назначили волостным писарем в Чекурку неподалёку от якутского Олёкминска. Это были тяжелые условия, но всё же еще далеко не ГУЛаг: оттуда он переслал несколько статей в «Искру».

Там же он влюбился в ссыльную Цилю Вайнерман, которая умерла у него на руках от туберкулёза. Последние ее слова были: «Не грусти обо мне, у тебя ведь такая большая цель в жизни». С тех пор Моше, по словам его товарищей, больше никогда не влюблялся и не женился.

В 1904 году Моше был амнистирован. Далее он вёл работу в Красноярске вместе с рабочим Борисом Шумяцким, в будущем — отцом советского кинопроизводства. Там же после партийного раскола он выбирает сторону меньшевиков.

Успешный политтехнолог становится большевиком 

После императорского манифеста 17 октября 1905 г., даровавшего подданным политические права и свободы, Урицкий покинул Сибирь и направился в столицу, но вскоре был выслан оттуда в родные Черкассы.
Там он собирался отдохнуть и поправить здоровье, но Урицкому пришлось поработать, как бы сейчас сказали, политтехнологом. Полным ходом шла предвыборная кампания по выборам в I Государственную думу. 

Урицкий знал, что РСДРП приняла решение о бойкоте этих выборов, но он не был полностью уверен в правильности такого решения. Он подумал, а не попытаться ли провести в Думу рабочего человека? И у него получилось!

Столяр в каретной мастерской Смелы Захарий Выровой был избран депутатом первого русского парламента. Однако потом Урицкий очень пожалел о своём выборе. Оказалось, что еще до думских выборов Выровой стал осведомителем полиции.

Рабочий черкасской мельницы Д. И. Березинского Трофим Нестеренков также прошел в Думу от Киевской губернии не без участия Урицкого, и вот о нём уже жалеть не пришлось. Не ограничиваясь первой думской кампанией на выборах в III Думу Урицкий «провёл» рабочего Ивана Гуменко.

31 марта 1908 года вышло постановление Особого совещания министра внутренних дел: «Сослать в Вологодскую губернию под гласный надзор полиции сроком на два года, считая срок ссылки с 31 марта 1908 года». Полицейским врачам не требовалось много времени, чтобы определить острый характер туберкулезного процесса. Они констатировали, что болезнь опасна для жизни, и чиновники были вынуждены заменить ссылку в Вологду выездом для лечения за границу, если поедет Урицкий за свои собственный счет и оплатит стоимость проезда до границы и обратно двух сопровождающих жандармов.

20 августа 1908 года Моисей Урицкий получил от вологодского губернатора Хвостова заграничный паспорт и 25-го выехал в Германию. Сначала он жил в Берлине, потом в санатории в швейцарском Давосе. Там ему и предложили стать секретарём Георгия Плеханова.

Писатель Марк Алданов так описывает этот период жизни революционера:

«Урицкий всю жизнь был меньшевиком. В годы эмиграции он состоял чем-то при Г. В. Плеханове, — кажется, личным секретарем. Покойный Плеханов, подобно Ленину и Саре Бернар, любил окружать себя бездарностями. У меньшевиков Урицкий никогда не считался крупной величиной. В 1912 году он был, однако, избран в их Организационный комитет… Во время войны он не играл видной роли. Он жил в Копенгагене и, если не ошибаюсь, был близок к Парвусу».

А вот каким его знал в то время А. В. Луначарский: «Левый меньшевик, Моисей Соломонович Урицкий был искренним и пламенным революционером и социалистом. Под кажущейся холодностью его и флегмой таилась исполинская вера в дело рабочего класса. Он любил подтрунивать над всяким пафосом и красивыми речами обо всем великом и прекрасном; он гордился своей трезвостью и любил пококетничать ею как будто даже с некоторым цинизмом.

Но на самом деле это был идеалист чистейшей воды! Жизнь вне рабочего движения для него не существовала. Его огромная политическая страсть не бушевала и не клокотала только потому, что она вся упорядочение и планомерно направлялась к одной цели; благодаря этому она проявлялась только деятельностью, и притом деятельностью чрезвычайно целесообразной.

Логика у него была непреклонная. Война 1914 года поставила его на рельсы интернационализма — и он не искал средних путей; как Троцкий, как Чичерин, как Иоффе, он быстро почувствовал полную невозможность удерживать хотя тень связи с меньшевиками-оборонцами, а потому радикально порвал с группой Мартова, которая этого не понимала».

После Февральской революции Урицкий вернулся в Петроград, вошёл в группу «межрайонцев», вместе с которыми был принят в большевистскую партию на VI съезде РСДРП (б) и там же стал членом ЦК.

В августе 1917 года он как юрист и «политтехнолог» с опытом был введён большевиками в комиссию по выборам в Учредительное Собрание и избран гласным петроградской городской думы. В это же время работал в газете «Правда», журнале «Вперёд» и других партийных изданиях.

В октябрьские дни 1917-го он был членом Военно-революционного партийного центра по руководству вооружённым восстанием, член Петроградского ВРК, а после переворота — комиссар министерства иностранных дел, затем комиссар Всероссийской комиссии по делам созыва Учредительного собрания.

Впервые имя Урицкого прогремело вне партийного круга после того, как он организовал роспуск Всероссийского учредительного собрания. Именно Урицкий отправил в Таврический дворец матроса Железнякова, объявившего о том, что «караул устал».

В феврале 1918 Урицкий — член Комитета революционной обороны Петрограда. В вопросе о заключении Брестского мира 1918 он примыкал к «левым коммунистам» и был против условий капитуляции. На VII съезде РКП(б) он был избран кандидатом в члены ЦК.

А дальше — Ленин и Совнарком уезжают в Москву, а Моисей Соломонович остаётся в Петрограде на хозяйстве под началом товарища Зиновьева.

«Урицкий всё ЧК вооружает»

С 10 марта 1918 года Урицкий — председатель Петроградской ЧК, а с апреля 1918 совмещал этот пост с должностью комиссара внутренних дел Северной области.

Организатор музея в гатчинских дворцах В. П. Зубов так описал свою первую встречу с главой питерской ЧК: «…перед серединой стола сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с маленькой, вдавленной в плечи головой, бритым лицом и крючковатым носом, оно напоминало толстую жабу. Хриплый голос походил на свист, и, казалось, сейчас изо рта станет течь яд. Это был Урицкий».

Тем не менее, вопреки стереотипам, Урицкий выступал против массового террора, при нём многие представители старой власти вышли на свободу.

«Ничуть я не мягкотелый. Если не будет другого выхода, я собственной рукой перестреляю всех контрреволюционеров и буду совершенно спокоен. Я против расстрелов потому, что считаю их нецелесообразными. Это вызовет лишь озлобление и не даст положительных результатов», — так объяснял он свою позицию.

«Его отношения с Дзержинским, его патроном, были весьма напряженными. Отношения между ними испортились еще в самом начале, из-за той невозможной ситуации, которую оставила после себя ВЧК, спешно переехав в Москву. Неоднократные обращения Урицкого к Дзержинскому с просьбой вернуть следственные дела на заключенных ЧК в Петрограде были им проигнорированы. Но самое главное, Урицкий считал расстрелы, применяемые ВЧК, контрпродуктивными, а ее методы дознания — отвратительными», — писал о нём американский исследователь А. Рабинович.

Даже мятеж левых эсеров и убийство его соратника Володарского не заставило Урицкого включить маховик репрессий.

Расстрелы без суда конечно были, но без его разрешения. Ленин послал Зиновьеву гневную телеграмму:

«Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что вы (не Вы лично, а питерские цекисты или пекисты) удержали. Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это не-воз-мож-но! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает».

Утром 30 августа 1918 года М. С. Урицкий был убит в вестибюле наркомата внутренних дел Петрокоммуны на Дворцовой площади.

Поэт Леонид Каннегисер, застреливший главного чекиста Петрограда, заявил сразу же после ареста:

«Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев».

2 сентября 1918 года Яковом Свердловым в обращении ВЦИК был объявлен красный террор (подтверждён постановлением Совнаркома от 5 сентября 1918 года) как ответ на покушение на Ленина 30 августа и убийство в тот же день председателя Петроградской ЧК Урицкого.

Тем же вечером начались массовые аресты и расстрелы.

Большая часть проведенных ПЧК во время «красного террора» расстрелов, вероятно, была произведена в первые несколько суток после убийства ее председателя. 2 сентября депутат Московского совета Вознесенский, только что вернувшийся с похорон Урицкого, сообщил совету, что «там уже расстреляно 500 представителей буржуазии».

Зиновьев посвятил убитому чекисту большую статью в «Известиях». Статья эта начинается словами: «Убит тов. Урицкий. Убийца, как и следовало ожидать, правый эс-эр, студент Каннегисер». В завершение Зиновьев назвал убитого соратника «одним из гуманнейших людей современности» и разъяснил разницу между разными видами террора:

«На контрреволюционный террор против лиц, рабочая революция ответит террором пролетарских масс, направленным против всей буржуазии и ее прислужников».