МОЙ ОДЕССКИЙ ДВОРИК (ПОВЕСТЬ)

Лучше быть хорошим человеком," ругающимся матом", чем тихой, воспитанной тварью. Ф. Раневская

                            

Посвящается родным и близким, друзьям и оппонентам, одесситам и другим  украинцам, сионистам и антисемитам,  коммунистам - интернационалистам и всем борцам за мир во всём Мире.

 В Одессе полтора месяца лета стояла сорокаградусная жара, и не было ни капли дождя. Очередной июльский день не стал исключением.  Город напоминал раскалённую сковороду, которую ночью ставят на меньший огонь, но остывать не дают.   Единственным  спасением от жары был сквер, уместно расположившийся в центре одесской Молдаванки.  Густо насаженные старые деревья сквера,  дружно  сомкнувши свои кроны в небесах, надёжно защищали его аллеи,  газоны и посетителей от нещадно палящего солнца, и в семь часов утра милостивые деревья ещё позволяли хоть как-то дышать.  

В центре сквера расположилась огромная цветочная клумба с бюстом когда-то особо активного революционера-коллективизатора: в тридцатые годы он был специалистом по раскулачиванию и созданию искусственного голода, за что и был сварен в пригороде  Одессы жителями немецкого села в яме с известью.  До тридцать шестого  года на месте клумбы стояла большая очень красивая церковь, её взорвали коммуняки в тридцать шестом, водрузив на этом месте памятник этому революционному людоеду. По всей стране Святыни нам заменили идолами компартийного номенклатурного рая, и заставили поверить, что в этих  декорациях – других в Советском Союзе  не было -  мы вот-вот придём к благоденствию.

Круглый год сквер служил уютным казино для любителей поиграть в карты,  в домино или шахматы, и распивочной – для желающих просто выпить.  Здесь собирались люди всех мастей – от воров и работяг до врачей, учёных и инженеров. В общей весёлой компании стирались социальные различия. Блатные здесь устраивали сходки и свои разборки. А поутру, с пяти часов, уборщица мужского туалета Муська  каждый день продавала похмельным пьяницам самогон, водку и вино. Участковый охранял её бизнес.

Напротив сквера, через дорогу, одиноко стоял единственный, выгоревший на солнце, дом в этом квартале.  Тротуар впереди  был абсолютно лишён растительности и, будто в насмешку и напоминание, памятником городской пустыни здесь служили толстые стволы двух  засохших  старых  акаций, расположившиеся  по обе стороны проезда во двор.  Ракушняк стен и асфальт на этом лобном месте накалялся, и климат в квартирах напоминал парилку русской бани с сухим паром.  С улицы, на первом этаже фасадного  трёхэтажного дома, расположились рядом овощной и рыбный магазин  советской торговли;  расположились они рядом со всеми вытекающими отсюда для жильцов дома последствиями антисанитарии и густого зловонного воздуха, превращающегося летом в орудие газовой атаки.  Казалось, что эту вонь можно унюхать от Дерибасовской и  Ланжерона  и от Дачи Ковалевского до Дофиновки; учуять её даже в садах и виноградниках Бессарабии; и  всё здесь зависело  только от направления и силы ветра, который по своему стихийному усмотрению имел право выбирать,  кого осчастливить.   

Ближе к подъезду дома  уютно устроилось распивочное заведение Гриши Гули; своё прозвище он получил  из-за  разросшегося в большую гулю - на всю левую  щёку - жировика. Гриша не выговаривал пол алфавита и был полуграмотным, но это не мешало ему слыть приличным парнем, пользоваться уважением окружающих, регулярно завоёвывать переходящее знамя райпищеторга и красиво жить. Все попытки ОБХСС поймать Гришу на расхищении социалистической собственности и привлечь к ответственности заканчивались неформальной дружбой  обэхаэсников и Гриши. В конце концов, штат его друзей в этом и других контролирующих органах  разросся настолько, что его уже было трудно содержать, и Гриша заставил нахлебников отрабатывать свой хлеб, решая, через него,  проблемы для других таких же гришь в Одессе и области.  Все были довольны.

Сразу за распивочной был подъезд, ведущий во двор утопающий в зелени; это была альтернатива и компенсации асфальтной пустыне улицы, организованная исключительно общими усилиями жильцов.  Типичный одесский двор, большой пятак которого  очерчен с улицы большим фасадным трёхэтажным   зданием, внутри -  флигелями поменьше;  длинные  общие коридоры верхних этажей и палисадники первых, характер людей - делали общей и жизнь обитателей этого молдаванского двора Одессы.  Их совместный быт чем-то напоминала таборную жизнь оседлых цыган. 

Здесь дружно жили украиноязычные  украинцы и молдаване, евреи и русские, грузины и  армяне, греки и поляки, немцы  и даже цыгане. Здесь дружно жили верующие и атеисты, марксисты–коммунисты и украинские националисты, члены партии и  беспартийные, христиане, иудеи и даже цыгане-мусульмане.  Любые споры рождались  за бутылкой,  и сразу  же возникало перемирие в формате  «а ты меня уважаешь?».  На этом  всё – никакой злобы, злопамятности и обид. Не было случая, чтобы кто-то на кого-то написал заявление в милицию или анонимку.  Здесь не закрывали двери, когда днём уходили из дому и никогда ничего не пропадало. Господи, как не хватает вот  таких отношений в нашем обществе сегодня…

Весной я приобрёл, по случаю, немецкий полевой бинокль с цейсовской оптикой.  Пацаны отобрали его у Райки – престарелой и всё ещё смазливой проститутки, тридцати семи лет от роду стройной  блондинки, с большой грудью и огромными карими глазами. Её мать была майором милиции, и когда-то давно, за тягу Райки  к древнейшей профессии, от дочки отказалась. В последние годы Райка специализировалась  на передаче своего богатого опыта любви тем  молодым парням, у кого это впервые. Все были довольны и многие из её молодых учеников оставались надолго её клиентами.

Особенно хорошо платили  отцы еврейских мальчиков из семей, где чтили традиции.  После Бармицвы – посвящения в мужчины в тринадцатилетнем возрасте – отцы, согласно древней традиции, благодарили Всевышнего за то, что сын стал мужчиной и Господь снял с них ответственность за этого бывшего ребёнка. Затем, многие доверяли своё чадо в золотые руки Райки, щедро оплачивая её искусство; так среди Райкиных клиентов оказались даже те, кому было всего лишь от тринадцати до пятнадцати лет. Совращение малолетних - тяжкое преступление,  поэтому всё это было величайшей тайной.  А тайны евреи учились хранить со времён Авраама, а это четыре тысячи лет. Так что этим искусством они владеют в совершенстве.

В то время СССР был единственной страной в мире, где не было проституции  и секса.

Райка не писала на пацанов заявление в милицию за бинокль, но была на молодняк обижена. Я отобрал у ребят бинокль, взял сто рублей и пошёл к ней. Райка решила, что ей деньги нужней, и так бинокль стал моей собственностью.

Летняя жара с утра пораньше  загоняла меня  в сквер на ежедневную пробежку. Как-то я взял с собой бинокль, повыше влез на удобное для обзора  громадное дерево,  и стал рассматривать под его мощным оптическим прицелом  окна квартир нашего дома.   Квартиры как на ладони. Это увлечение превратилось для меня в своеобразный спорт и стало, одновременно, вредной привычкой. В свои семнадцать лет уж очень любил я посмеяться и жадно использовал для этого любой подходящий случай.

 

                                                     *******

Вот окна работника колбасной фабрики Петра Ароновича. Сейчас шесть утра и он, вооружившись бидончиком, идёт за молоком. Это ещё крепкий, в свои шестьдесят лет, мужик, оптимист и любитель жизни – и рюмки, и весёлой большой компании, и ресторанов, и молодых девок.  Сейчас Ароныч отправит за молоком соседского мальчишку, - у них деловая договорённость – оставит ему рубль на чай, а сам нырнёт на третий этаж к Зойке.

Зойка заняла квартиру своей недавно преставившейся бабки после её смерти. По национальности она молдаванка лет двадцати пяти, сбитая из упругих мышц под смуглой кожей.  Словом, девка,  что называется, кровь с молоком.  Зойка обладала спокойным миролюбивым характером и какой-то непонятной  жизненной философией явно  животного происхождения. Эта модельной фигуры и очень красивого лица  женщина -  с копной каштановых  волос и огромными миндалевидными зелёными глазами, чувственным большим ртом, обрамлённым пухлыми добрыми губами, с обворожительной томной улыбкой, которая обнажала безукоризненные жемчужные зубы – притягивала к себе, как магнит.  В Зойке было несомненное, хотя и жестокое, человеческое великолепие,  и со стороны  невозможно было не любить в ней, совершенно бескорыстно, Зойкину непередаваемую животную прелесть. Даже когда Зойка улыбалась,  её улыбка производила  впечатление оскала незлобной пантеры, питающейся мужиками.   Пётр Аронович, наряду с шестью другими, в это лето входил в еженедельное  меню этой хищницы.   Пробудет он у неё до восьми, отвалит сто рублей – их увидел мой бинокль – и засеменит, с дожидавшимся у Зойкиной двери молоком, домой, где гордо  вручит бидончик своей жене, Софе, при этом пряча  взгляд.  

Софа станет кипятить молоко, но оно, как всегда, свернётся и тут такое начнётся… дальше всё как по нотам: Софа будет проклинать на весь двор мужа, втягивая в дискуссию соседей. Наряду с другими пассажами, в её арсенале  самым страшным для её Пети проклятьем  была тема вокруг его хера.

 – Чтобы у тебя он отпал – орала на весь двор Софа – и выросло три штуки, только ещё большего размера,  на голове: в пасти, на  затылке и на лбу. 

 Здесь в дискуссию вступал сосед,  мудрый   Мойша Седой; «Седой» - это  кличка коронованного старого вора Мойши.

 – Софа так нельзя, чтоб я так жил,  вы с этими проклятьями  будете иметь несчастье, – назидательно говорил Мойша, пытаясь её урезонить – вы так умело и искренне  это делаете, что ваши проклятья имеют все шансы дойти до Бога, а он не советская власть, Софа, до Господа можно достучаться; и что тогда(?), – вопрошал старый вор – у Петьки хер там,  где есть,  точно отпадёт, а на голове абсолютно точно ничего даже не взойдёт, а о росте этой нежной культуры на чувствительной к ветрам голове, Софа, вообще забудьте - это я вам говорю, старый и опытный человек!

Старый шкодяра  явно глумился над Софой, но вида не подавал.

- Оставшись дома вообще без хера, Софа, – вещал  Мойша -  вы, к гадалке не ходи, будете мучатся, потому что вы порядочная женщина и хер на улице вас уже давно не интересует, чтоб лучше мучился  я, Софа;  а может, Софа, это вы уже давно не интересуете хер на улице? – вопрошал мудрый Мойша.  

Господи, что тут началось.   Софа переключалась на Мойшу, а его старый кореш  и собутыльник Петька имел возможность незаметно сбежать на службу в должности начальника склада готовой продукции колбасной фабрики, расположившейся на улице Малороссийской.  

- Мойша, хоть я вас уважаю, но вы старый маразматик, – кричала обиженная Софа – и с чего это вы взяли, что мною не интересуются мужчины на улице?

- Ой, Софа, кто бы мог подумать, что вас так обидит моя речь? – парировал Мойша – я вижу вас всё ещё волнует внимание к вам мужчин с улицы, а позволяете себе, имея такие тайные мысли в голове, Петьку за блядство ругать.  Да  вы «два сапога – пара».

-  Идите к бениной маме, Мойша, - крикнула в сердцах Софа и возбуждённо-красная и потная заскочила в свою квартиру.

Главное, Софа хорошо знала,  куда ныряет её Петька ещё до того, как свернётся молоко, но ей, всякий раз, нужна была прямая улика его преступления перед семьёй, прямое доказательство его блядства, которое бы нельзя было уже ничем опровергнуть. Более подходящей непоколебимой улики, чем прокисшее из-за любовных похождений мужа  молоко  -  как на Софын  менталитет  - здесь не было. 

Кроме денег,  от Ароныча  Зойке регулярно  доставались обильные пайки продукции колбасной фабрики, включая  свежеворованное  с фабричной обвалки парное сырое мясо  в ассортименте – от свиных битков и шеи до телятины и баранины. Особенно она любила в готовой продукции охотничьи соски, сырокопчёную колбасу и дарницкий балык.  Обожала красную и чёрную икру, осетровый балык и сёмгу, консервированные крабы и маслины. Но рыбалкой для Зойки занимались  другие  её почитатели  – директор портового холодильника и генеральный директор «Торгмортранса». В Зойке жило обострённое чувство справедливости – она не грузила все свои запросы на одного мужика, у каждого была своя специализация. Кроме того, она была за распределение труда,  узкую специализацию и высокую квалификацию в любом деле.  

Водила любовь, Зойка,  и с милицейским высоким начальством, и с городским прокурором, и ювелирных дел мастерами, и с директором Привоза, и даже, поговаривали, с секретарём обкома партии.  Всё же, природная красота действительно великая сила со всеми вытекающими отсюда  приятными последствиями. 

Жизнь Петра Ароновича казалась ему, скорее, методичной, хорошо организованной и размеренной, чем однообразной. Этот человек дышал полной грудью и был счастлив. Вот и сегодня Ароныч -  пересекая двор мелкими перебежками под   сочувствующими взглядами мужиков и осуждающим  глазеньем  женщин  - был вполне счастлив.  Его бритая и красная лисья мордочка отражала  здоровье и удовольствие; он торопился свершать планы пятилетки в мясомолочной промышленности страны, но всегда думал сначала о себе, а потом о Родине; его взрослые дети жили с внуками в отдельных квартирах и имели дачи на Большом Фонтане и в Аркадии. Ему было хорошо с молодой Зойкой, а дома ждала преданная любовь всей его жизни, Софа. Жизнь удалась,  и  Ароныч был счастлив. А чего нет?!

Следом за Аронычем выходила, направляясь на пляж,  разодетая Зойка, и под  громкий аккомпанемент  народной мелодии «проститутка» в Софыной богатой импровизации - она дефилировала, покачивая шикарными бёдрами в облегающем шикарную фигуру цветастом сарафане.  Зойка укрылась от  нещадно палящего июльского солнца под летним цветастым зонтом, шла с гордо поднятой головой, нацепив на красивое лицо модные дорогие очки и наглую улыбку, как цепляют навесной  замок на сарай. Зойке в очередной раз публично объявили, что она блядь. Это только тешило её необычное самолюбие и успокаивало душу.  - Вам это не дано и вы все мне просто завидуете – была уверена Зойка.

 

                                                       *******

Я перевёл взгляд своего бинокля в следующие окна. Это квартира Зинаиды Гавриловны и Константина Николаевича.  От природы крупные люди, почтенного возраста, но о возрасте они, похоже, так и не догадываются, предпочитая ему  шумные весёлые компании и активный отдых на рыбалке. Она себя называет твёрдо «Зына», сразу лишая иллюзий, что в общении с ней со  стороны Зыны возможны компромиссы -  всё будет жесть и на другое нечего рассчитывать, словно говорила своим твёрдым «Ы» в имени Зынаида.   Константина Николаевича, Зына, когда у неё хорошее настроение,  ласково называет Курипочка, а чаще старый  мудозвон. Но самое большое для него оскорбление, когда она обзывается «мальчишкой» – он на пять лет младше её.  Дядя Костя ветеран Войны и труда, работает с 1945 года на заводе «Ветинструмент» и весит на доске почёта до пожелтения листа.

Линзы моего бинокля застали Курипочку за страшным преступлением: пока Зына вышла на кухню снять сковородку с горячим завтраком, чтобы накормить его  перед трудовым днём,   её мальчишка  успел -  прямо с горла - опустошить на половину шкалик; остаток он сунул в объёмный карман обширных брюк, озираясь вокруг как нашкодивший школьник. Уже семь утра, и сейчас Зына совершит свой ежедневный ритуал посещения  Привоза;  а Курипочка  пойдёт на завод нести трудовую вахту.  

Так как Зына умеет торговаться на Привозе, ей  пора школу открывать. По возвращении домой, она станет готовить очень вкусный обед и ужин, дожидаясь мужа и детей с работы, приглядывая за внуками;  подкарауливая любую возможность найти собеседника, или продемонстрировать свой непререкаемый дворовой авторитет  третейского судьи при скандалах и разборе полётов.  И почти каждый  день, насыщенная событиями жизнь двора, дарил ей такую возможность.

День только начинался, и Зына была на привычной семейной и общественной вахте, как дежурный штурман на капитанском мостике корабля.  Подсасывая на общем коридоре примус для стряпанья своей очень вкусной и обильной гастрономии,  Зына уже предвкушала сегодняшние дворовые бабские скандалы и разборки, расставив в своём воображении гладиаторов по местам, и делая ставки на возможных - по её мнению – победителей, как в профессиональном боксе или на ипподроме.  Начнётся всё с полоскания стирки под единственным дворовым краном, дальше перейдут к бельевым верёвкам и нарушению справедливости в очерёдности развешивать стирку  – прогоняла Зына сценарий конфликтов дня в своём воображении. Возможны и непредвиденные причины скандалов, этого всегда хватает – думала Зына, автоматически готовя еду.

Следующие фасадные окна, заинтересовавшие мой бинокль, принадлежали квартире некоего инженера Боброва. Это был высокий, угрюмый, неприветливый человек – он никогда ни с кем не здоровался. Своим внешним видом и поведением он намекал всем остальным о недосягаемом для окружающих, выдающемся чувстве собственного достоинства, словно говоря,  « гуси свиньям не товарищи». Тем не менее, мой исследовательский инструмент позволил открыть семейную тайну этого высокомерного советского инженера-парторга завода: в семье он был домашним тираном, садистом и грязной скотиной. 

Рядом с инженером соседствовал районный прокурор, дружба со стаканом и домашнее дебоширство которого были известны и без бинокля, а наблюдать  в окна за утренним  прокурорским похмельем было не интересно.  Когда прокурор входил в раж, он по вечерам часто скандалил, избивая жену и тёщу, а иногда и детей. Соседи не однократно вызывали милицию, прекрасно осознавая «ворон ворону глаз не выклюет»,  да и  что милиция могла сделать прокурору.

 

                                                   *******

 

В детстве, юности и молодости моё сознание работало в двух режимах – это воспоминания о прошлом и мечтания о будущем. Поэтому, в своём воображении я или бегал по прошлому, либо  рисовал яркие картины будущего. Эти виртуальные, иллюзорные путешествия моего сознания воровали  много  времени у настоящего, мстившего регулярно мне за невнимание к нему, избивая в прямом и переносном смысле.  Вот и сейчас я не заметил, как с дерева я оказался на траве клумбы, как пересёк дорогу и вошёл во двор с биноклем на груди, как поднимался по лестнице на второй этаж, где просовывался по узкому общему коридору; ещё я не заметил кастрюлю, с кипевшим на примусе соседки Эммы компотом.  И только кипяток, ошпаривший  ногу, вернул меня в неприглядное настоящее из прекрасного  мира грёз – я увидел валявшуюся на полу кастрюлю и примус, компотные фрукты, источающие вкусный и теперь бесполезный для человечества запах.   Блаженным Господь помогает, вот и я отделался лёгким испугом, нарвавшись всего лишь на крик испуганной Эммы и участие в разборе полётов Зыны.

- А на хера тебе бинокль(?),  –  строго вопрошала  Зына – если ты примуса и кастрюли не видишь.  Может ты снайпер?  Так такой снайпер даже в трижды рожавшую  тёлку  попасть не сможет, и она будет обижаться, это я тебе говорю – авторитетно заявила Зына. И тут же она обратилась ко мне проникновенно и сочувственно, как мать: - Ты хоть мэды бейцалы свои в крутую не сварил,  лох ты маленький. Ты, видать, решил сэкономить на свадебном банкете и свои яйца сварить – хохмила Зына.   Короче,  сиди здесь, – сказала она строгим капитанским  тоном, - а я тебе сейчас ногу китовым жиром смажу и банку оставишь себе, будешь смазывать  ожёг две недели. Заживёт как на собаке! – сделала свой медицинский прогноз Зына.

Это мой двор, где я вырос у бабушки и  остался в квартире после её смерти; и здесь мне всегда нравилось больше, чем в фонтанской новой и просторной квартире родителей, утопающей в пьянящем чистом воздухе садов, парков и моря; это мои соседи и эти простые люди всегда мне импонировали,  и я их любил за человечность и порядочность, искренность и отзывчивость, доброту и широту души;  и для меня никогда не было важным, что они говорят на колоритном одесском просторечии, вперемешку с уместным матом – сегодня я за этим скучаю; и мне не нужно было от них каких-то заумных сентенций и  дискуссий – они были интересны такими, какими были.

 

                                                   

 

                                            *******

 

Во флигеле, на первом этаже жил Мойша по кличке «Седой».  Ему уже стукнуло семьдесят семь, но Мойша был в отличной физической и психической форме.   Многое он увидел на своём веку и в воровской касте был одним из патриархов преступного мира страны. С преступным миром Мойша связал свою жизнь ещё до революции, когда он – тринадцатилетний ободранный и голодный беспризорник – согласился влезть в форточку богатого дома и открыть двери налётчикам. Те отстрелили всю семью, что стало полной неожиданностью для пацана, и ограбили дом.  Поэтому, Седой сразу получил приличный срок, и революция неожиданно открыла перед семнадцатилетним  Мойшей свои двери; он вышел уже авторитетным вором; в следующую ходку – двадцать третьего года - на Владимирском централе его короновали.   В гражданскую войну Седой был в банде Мишки Япончика и чудом унёс ноги, когда котовцы в девятнадцатом году  отстреляли всю бригаду Япончика под Вознесенском.  А дальше преступная жизнь пошла по накатанной дороге: карманные кражи, гоп-стопы, аферы и профессиональное карточное шулерство – полный набор и срока, срока, срока.   Производственный итог жизни патриарха преступного мира  – сорок лет общего стажа пребывания в местах не столь отдалённых.  И непререкаемый авторитет.

Годы своё берут,  и Мойша вёл вполне социализированный образ жизни советского пенсионера, сохраняя пресловутый дух, дерзкий характер, ясность ума и большой авторитет в преступном мире. Для своих лет он был физически крепким и никогда не болел. Часто к нему захаживали люди очень специфической внешности для сходки, совета или разборок.

Просторный палисадник Седого утопал в зелени, кусты сирени были выше человеческого роста, огромные душистые розы благоухали, на маленькой грядке росли огурцы и  помидоры,  лук и петрушка;  сверху палисад  был полностью накрыт  огромным балконом второго этажа, и летом, сидя в этом зелёном оазисе, можно было не опасаться солнцепёка и дождей. В палисаднике стоял огромный дубовый стол круглой формы, вокруг которого расположились такие же самодельные, но очень удобные, дубовые стулья со спинками; большой и очень дефицитный холодильник «Зил- Москва», набитый снедью с Привоза, деликатесами, боржомом  и водкой со льда;   буфет с посудой завершали меблировку Мойшиного палисада.

Всё это производило впечатление,   скорее,  дома приёмов посольства, чем квартиры, где живут люди.   В своём мире Седой выполнял функцию и царя, и посла, и советника, и третейского судьи, словом, непререкаемого авторитета и ему нужна была именно такая обстановка. Кроме того, Мойша был очень общительным хлебосольным человеком и любил людей, гостей всех мастей и соседей. Когда его спрашивали – почему стол круглый? – Мойша отвечал, что углы квадратного стола к конфликтам и противоречиям, примета такая, а он в жизни уже навоевался досыта.

 

 

                                              *******

По обеду,  Мойша ввязался в жаркую дискуссию с обитателем соседнего палисадника, своим закадычным другом и собутыльником - одноруким  Наумом. У него была родовая травма, и левая  рука была маленькой, не развитой культей.  Наум  был кондитером от Бога и держал,  до сорок первого года, кондитерские цеха, мукомольное производство, маслобойку и халвичник  - держал в какой-то инвалидной артели.  С началом войны Наум эвакуировался в Ташкент,  оттуда возвратился в Одессу только 1955 году, и приехал он очень состоятельным  человеком. 

Предмет громкого дворового спора между Мойшей и Наумом для советского времени был весьма острым, если не опасным, беседа касалась интеллектуальных материй.  В пятьдесят шестом году застрелился писатель Фадеев, было много версий причины самоубийства, но уже тогда в народ просочился аргументированный слух, что писателя наказал Бог  за его абсолютную ложь  в романе «Молодая гвардия»; в реальной жизни этот факт Фадеева действительно мучал до конца дней.  Мойша решил убить друга интеллектом и  за обедом, после выпитой литры,  доверительно сообщил Науму, что его знакомый, полковник КГБ, рассказал истинную причину самоубийства Фадеева: 

- Приехал   Фадеев в Нью Йорк на международный симпозиум писателей – рассказывал Седой.

 – И встретил на Манхеттене Олега Кошевого, – продолжил историю Наум – приехал в Москву и застрелился. От удивления и раздражения, что Наум так хорошо  и без него осведомлён, у Мойши из рук выпал стакан  водки и разбился, расширившиеся до выката остекленелые глаза, уставились на друга.  Седой сделал над собой усилие и авторитетно съязвил:

 -  Да, всё верно, только встретил Фадеев этого комсомольца не на Манхеттене, а на Бродвее.

 – На Манхеттене – упёрся Наум.

 – Ты безграмотный местечковый лошара – на Бродвее! - орал   во всю глотку захмелевший  Мойша и со всей силы ударил кулаком по столу.

 – На Манхеттене – упорствовал Наум. 

Всё бы происходило до бесконечности и неизвестно чем бы закончилось, если бы не вмешалась Зына.   Глядя на них сверху вниз, - с балкона  общего  коридора  второго этажа фасадного дома в палисадник Мойши, расположившийся как раз напротив квартиры  Зыны – огромная тётка напоминала статую «Родина-мать зовёт», или вождя народа.

 – Вы два старых пьяных мудозвона, – своим зычным голосом прогремела Зынаида - которые в своей жизни даже журнал «Мурзилка» не прочли, берётесь здесь литературу  и писателей обсуждать – продолжала Зына; полный двор грудных детей сейчас спит, а вы старые пьяные придурки  разорались здесь – чихвостила стариков Зына.

– Я, между прочим, сорок лет в тюремных библиотеках то и делал, что книги читал, мне же нельзя было работать  – виновато оправдывался Мойша, - а этот местечковый лошара, наверное, в своём Ташкенте на Коран подсел, евреи такими поцами не бывают, только узбеки.  

- Вы оба старые еврейские поцы, и только потому вы такие, что никогда в руках Талмуд и Тору не держали, не ходите в синагогу. Я же каждое воскресенье Собор посещаю - назидательно сказала Зына. А  ну  марш оба спать  - скомандовала рослая  женщина, уперев большие руки в гигантские бока и не выпуская из правой руки  качалку, которой только что раскатывала тесто для вареников с вишнями.  Хорошо зная Зыну, оба поняли, что такая её поза ничего хорошего им не предвещает, и Мойша с Наумом покорно отправились почивать.  Уже в дверном проёме своей квартиры  Мойша обернулся, решив сделать Зыне комплемент. 

-  Когда вы, Зынаида, выступаете со своего балкона, то вы всегда мне напоминаете Лёву Троцкого, я слушал его выступление в гражданскую –  Троцкий толкал речь краснопузым воякам и пролетариату с балкона очень высокого здания реввоенсовета в одном большом городе. Он тоже, как и вы, всех видел с очень большой высоты и маленькими, как обитателей муравейника.  Так вот, Зына, вы оратор лучше, чем Троцкий, - это я вам говорю! – как быстро и убедительно вы меня сагитировали идти спать, а Троцкий на свою агитацию тратил часы времени и я ему не верил; и где вас носило, Зынаида, в революцию(?) – вещал Мойша.  Я вам скажу, как родной, она была вашим прямым делом по природному таланту. И Ленину с вами было бы легко работать, ему бы повезло гораздо больше с вами, чем с этими  уродами – он бы дольше прожил и умер бы своей смертью. А где бы был Сталин рядом с вами? -  спрашивал Мойша, и  сам же отвечал на свой вопрос - в жопе, в глубокой заднице, Зына, оказалась бы вся его политическая карьера рядом с вашей конкуренцией. Вы имели все шансы, Зына, избавить этот несчастный народ от кремлёвского людоеда, но вы же им не воспользовались – упрекал Мойша.  А  всё потому, что вас никогда не интересовала судьба этого несчастного народа и человечества; вас вообще ничего не интересует, Зына, кроме Привоза, вашей кухни и еды, рыбалки, карт, домино  и разборок во дворе. И потому, на вашей совести, Зына, многие десятки миллионов жизней замученных в ГУЛАГе, расстрелянных и погибших на фронтах войны – это всё жертвы вашего  безразличия к судьбе страны и нашего многострадального народа, какая преступная безответственность – продолжал подгонять пьяный Мойша. У вас, страшная вы женщина, руки в крови по локти, как и у Сталина и всей его бражки.

 После этого монолога, Мойша едва успел закрыть дверь, когда узрел  быстро приближающуюся, как бумеранг, к его голове качалку Зынаиды. Вместо головы были разбиты стёкла входной двери. Отборный мат Зыны слышался аж на Степовой и Госпитальной ещё минут пятнадцать. Утром она нашла под дверью букет роз, очень красивую импортную кофту своего гигантского размера, конфеты, шампанское, коньяк  и две сумки, набитые продуктами с Привоза. Умели люди прощения просить. А вечером - в Мойшином палисаднике - они все вместе, по-семейному, пили водку, обильно закусывали, смеялись, играли в карты и целовались.

Это были мировые люди!

 

                                                          *******

 

Однажды в полдень, я выходил со двора и очень спешил, - опаздывал на свидание с девушкой – когда меня окликнул однорукий Наум. Только подойдя к забору его палисадника, я понял, что он уже успел изрядно испить водочки и быстро от него отделаться не получится. Наум схватил меня за руку и буквально втащил в свои пенаты, усадил за накрытый стол и объявил, что если я сейчас с ним не выпью, то у него начнётся припадок, от которого он, пожилой человек, может и умереть.  – Ты будущий врач и обязан быть человеком гуманным, сердобольным – заявил Наум категорическим тоном – и не можешь убить меня собственными руками.  Наум обожал философствовать и делиться с молодёжью своей мудростью и жизненным опытом.  Я понял, что  нарвался на очередной сеанс бесплатной школы жизни и не ошибся. А дело было сразу после Дня Победы.

Между первой и третьей рюмкой и пуля бы не просвистела – такой был темп в тот день у Наума. После третьей он отодвинулся  от стола, положил  ногу на ногу, слегка задрал вверх подбородок и  закурил папиросу Сальве, жадно и с аппетитом три раза затянулся. Он буквально упёрся в меня своим  многозначительным взглядом, и я понял, что сейчас всё начнётся.

- Ты видишь эту покалеченную руку, – спросил Наум – слегка протягивая свою культю вперёд. Так вот, я никогда никому не говорил, а тебе скажу, как родному, почему произошло со мной это несчастье – это меня на фронт комиссары тащили, а я сопротивлялся.

- Так у вас же это родовая травма и такой рука была ещё до войны – парировал я.

- Ты не понял – это меня ещё в гражданскую краснопёрые тащили – аргументировал Наум свою позицию.

- Так вы же пятнадцатого года рождения и в гражданскую вам было три года – сказал я.

- Мальчик не зли меня, это тебе Мойша Седой – этот ворюга и старый болтун -  глупостей наговорил.

Вдруг из-за кустов гомерическим смехом взорвался Мойша, который подслушивал весь разговор возле забора, разделяющего их владения.

- Как ты можешь, сынок, выслушивать белую горячку этого сумасшедшего местечкового поца и лошары? -  прогремел своим басом Мойша. Ты что это на уши пацану сел и голову своим бредом морочишь  - сказал Седой. Знаешь, сынок, что будет ещё через две-три стопки?; он забудет то, что тебе сейчас говорил и принесёт медали и ордена, которые он скупал после войны по всем базарам, принесёт и орден за взятие Берлина, и три звезды Героя Советского Союза.  Тогда он тебе заявит, что ему эту лапку отстрелили на Рейхстаге, когда он - этот кондитерский ташкентский герой – пытался водрузить, вместе с Кантариа и ещё двумя бойцами, Знамя Победы на куполе Рейхстага– смеясь, выдавал Мойша. А ещё через три стопки, он скажет, что Кантариа и те двое стояли рядом, на подстраховке, держали молотки, гвозди и подавали ему Знамя. И когда вражеская пуля отстрелила  этот перст божий,  Кантариа вынужден был подхватить  Знамя, а герой Наум без сознания свалился с крыши Рейхстага вниз на его ступеньки. И жизнь ему спас лично Сталин, сразу же узнавший что произошло с героем, и выславший за ним в Берлин личный самолёт с личным доктором – всё потешался Седой. Наум – обратился Седой – я лично могу поверить, что ты упал с большой высоты и сильно ударился головой, но это был не Рейхстаг.

- Какая ты сволочь – взмолился, улыбающийся Наум – почему ты мне никогда помечтать не даёшь? Иди к нам, старый паразит, будем водку пить.

- Приду при одном условии, – ответил Мойша – если ты выйдешь в своём офицерском мундире, обвешанном с двух бортов орденами и медалями от воротника до брюк; я тебе отвечаю, сынок, - обратился ко мне Мойша - маршал Жуков вместе с Брежневым отдыхают. Как только выйдешь к нам в заслуженно награждённом  прикиде, так сразу, наглая твоя кондитерская морда, и помечтаем вместе о твоих ратных подвигах.

И пришёл Мойша, и Наум вышел в своей коллекции наград, и мы мечтали - под обильные возлияния и отменную гастрономию -  аж до пяти утра. А на свидание к девушке в тот день я так и не попал.

 

                                                         

                                               *******

 

У однорукого Наума было две дочки-близняшки - дебелые рыжие  барышни, возрастом за двадцать пять; добрые и наивные, хорошего характера и воспитания; приученные к домашней работе по хозяйству и ужасные домоседки; но внешне, мягко говоря, не привлекательные. Наум очень переживал за  неустроенную судьбу дочерей и перспективы не видел,  барышни были у него поздними детьми и Наум очень хотел успеть ещё внуков понянчить.  И вот однажды, в летний воскресный день, от всего этого у него произошёл нервный срыв. Он пытался вытурить дочерей из дому на пляж, а они не хотели идти.  Однорукий накатил, как следует, водочки - с горя и чтобы как-то успокоиться - и тут почалося.

- Значит так, коровы яловые, если я вас через десять минут увижу ещё дома, то я за себя не ручаюсь, – вопил на весь двор Наум.  Вы меня знаете, два раза повторять не буду, если бы вы только знали, как вы вместе с вашей мамой меня затрэнали; берите, для начала, по куску бабок и валите на Ланжерон женихов снимать.  Может, какие-то поцы и позарятся? Если  вас маньяки поймают в парке и будут насиловать – продолжал Наум свой монолог – орите, зовите на помощь милицию, что хотите делайте, но мне важно, чтобы этих лохов поймали.

- Почему, папа, для тебя это важно? – робко вставила реплику одна из дочек.

- Потому что, дура, их, когда поймают,  отдадут под суд, – объяснял Наум свою позицию, горлопаня на весь двор - а я куплю нужный мне Приговор суда,  где будет чёрным по белому написано, что эти долбоёбы обязаны на вас жениться. В Советском Союзе Приговор суда принято исполнять, у этой державы в этом деле большой опыт и строгость. А на вас, дети мои, можно жениться только по Приговору. К тому же, я дам этим идиотам, вашим будущим мужьям, за вас хорошее приданное – продолжал Наум - и подарю им по цеху, чтобы эти лошкомойники ко мне каждый день за бабками не бегали. Короче, коровы, подняли сраки, взяли бабки и на Ланжерон, и в таком режиме каждый день, пока вы не соблазните каких-то  слепых или больных на голову – завершил свой стратегический план Наум.

Барышни ушли, Наум опустошил ещё бутылку и уснул в палисаде  за столом. Во сне он чему-то улыбался и разговаривал. Возможно, ему приснилось изнасилование дочерей в парке Шевченко, успешное задержание насильников милицией, его будущие зятья уже с нужным ему, Науму, Приговором на руках, свадьбы дочерей и четверо внуков – по два от каждой, горячо им любимой, дочери.

 

                                                     *******

         В самом углу фасадного дома, на первом этаже  жил Яша с редким прозвищем «Сумасшедший». Яша был добрым, но очень эмоциональным человеком,  за что и заработал такую кличку. Тяжело сложилось Яшино детство - отца не было; абсолютно безграмотная мать тяжко работала с утра до ночи уборщицей в трамвайном депо за сквером; их жизнь была нищей, голодной и холодной; мальчик рос на улице беспризорником; никогда не ходил в школу и тоже, как мать,  не умел читать и писать. Карманники научили ремеслу, и пошло поехало. У Яши старшие коллеги определили большой талант в этом ювелирном деле, предсказывая большое профессиональное будущее.  Появились невиданные, до сих пор, Яшей  деньги.  Но сколь верёвочке не виться, всё равно придёт конец. И Яшу первый раз посадили в пятнадцать лет на малолетку. Лет десять, получая небольшие срока, он прыгал со свободы за решётку, и снова выходил на свободу. Яшина мать тяжело болела, но дождалась  освобождения сына, чтобы его повидать пред тем, как  закрыть глаза, оставить Яше маленькую квартиру и взять с сына клятву, что он больше в тюрьму никогда не сядет. 

Старуха всё успела и на следующий день после освобождения сына умерла, а Яша сдержал принесенную матери клятву, и в тюрьме больше не был. Бог ему не дал элементарного образования и биографии строителя коммунизма, но Господь компенсировал это, подарив Яше золотые руки. Он обучился жестяному ремеслу и стал  востребованным жестянщиком-ювелиром – делал ажурные рымбы и водосточные трубы для частных богатых домов и различных организаций, цинковые гробы и множество  других изделий. Работал на Привозе в мастерской, расположенной в Щепном ряду. Клиентов, работы и денег было столько, что Яша спал по четыре часа в сутки. Он был очень высокооплачиваемым мастером, обзавёлся семьёй и жил в полном достатке.  

Однако, с годами, Яшина безграмотность вылилась для него в комплекс неполноценности и он чудил.   Когда заходили клиенты, он, предварительно извинившись,  просил  их подождать пять минут, ссылаясь на то, что ему срочно необходимо просмотреть прессу. Надевал очки и просматривал всё, что подворачивалось под руку.  Как-то, шестилетний мальчик, сын клиента, уже научившийся читать, спросил у Яши. -  Дядя, а где вы научились читать, даже держа  газету вверх ногами? Была ещё более забавная история. Яше понравилась его клиентка, и он решил сразу же, при первом знакомстве  сразить её интеллектом; схватил журнал «За рулём»  вверх ногами, а  на титульной странице журнала был изображён автомобиль, который в Яшином случае оказался на крыше. Пафосным трагическим голосом, обращаясь к клиентке,  Яша изрёк:

 - Нет, ну как вам это нравится (?),  опять авария. Боже, сколько горя и трагедии в этой короткой жизни - закончил свою  речь Яша, пристально глядя в глаза клиентке.  

Время шло, благосостояние Якова росло, и он обзавёлся автомобилем. Нужны водительские права, а права – это соответствующие курсы, а курсы ты даже можешь не посещать, заплатив за права взятку в ГАИ. Казалось бы,  всё ясно – плати бабки, никуда не ходи и получай настоящие права дома. Удобно и никаких проблем. Но лёгких путей Яша никогда не искал. Однажды, ближе к окончанию курсов, Яша заявился в свой класс, в школе при ДОСААФ  и уселся на первую парту перед преподавателем – армейским полковником в отставке.  Предварительно разложив перед собой правила уличного движения, какие-то книги, методички, фломастеры - Яша вспомнил, что это ещё не всё. И когда полковник зашёл в учебный класс, Яша  всё ещё продолжал  извлекать  из своего портфеля точилку, цветные и простые карандаши, ручки, блокнот, тетрадь,  альбом, линейку, транспортир и логарифмическую линейку.

 - А вы кто? – спросил его изумлённый полковник.

-  А я ваш курсант – не без гордости заявил Яша.

- А что это я вас за два с половиной месяца первый раз вижу?  – удивился наивный полковник.

- Занят был  - отбарабанил в ответ Яша.

- Занят то, занят, но как же вы собираетесь сдавать экзамены, голубчик? – всё волновался за Яшу полковник – я не имею права допустить вас до экзаменов.

При слове «голубчик» Яша как-то насторожился, потом возбудился,  его лицо и глаза стали наливаться кровью. Видно было, что человек себя с трудом сдерживает.

- Как ваша фамилия(?), –  спросил полковник – пробегая глазами список курсантов в журнале.

- Не ваше дело – съязвил Яша. 

Очки полковника вместе с бровями стали медленно ползти в верхнюю часть лба, ближе к лысине, а расширявшиеся постепенно от удивления глаза остекленели в форме блюдца.

 

- Что вы себе позволяете – через минуту-другую абсолютной тишины наконец-то нашёлся полковник.

- Извините,  - сказал Яша - я просто вижу, что вы очень приличный человек и не хотел бы, чтобы вы за меня так волновались, я ведь вам не родственник. Кроме того, я привык решать свои проблемы сам и настолько в этом преуспеваю, что ещё помогу и ваши проблемы решить – закончил мысль Яша

Полковник уставился на курсанта и никак не мог сообразить своим военным мозгом, что же он ему сейчас сказал. Он решил больше не рисковать и согласился терпеть Яшу в классе.

– Ну ладно, товарищ курсант, мы теряем время – миролюбиво сказал полковник – в виде общественной нагрузки идите к доске и вот с этой инструкции перепишите мелом текст на доску.

Лучше бы он Яшу избил.

- Слышь ты, старый поц я тебе что писарь, если я тебе за голубца по рылу не дал, так ты решил, что ты меня в шестёрки запишешь – взвыл курсант, протягивая полковнику двести рублей за то, что тот  сам будет писать на стене. Курсанты в классе перестали дышать.

Полковник впал в какое-то состояние до сих пор неизвестное медицине, но клиническая смерть, по сравнению с этим, лёгкий триппер. Яша громогласно заявил, что  полковнику необходимо немедленно и серьёзно заняться своим здоровьем, и поэтому он его в следующем месяце отправляет, за свой счёт,  в Крым, в санаторий ЦК КПСС.  И что он уже кое-кого туда отправлял, и что он слов на ветер никогда не бросает – полковник может это легко проверить, переговорив с людьми. После этого монолога Яша гордо вышел из учебного класса, а полковник упал без сознания со стула, сильно ударился головой, и его увезла скорая помощь в больницу.

Ещё через три недели Яше принесли настоящие права домой. Он предлагал полковнику выезжать в санаторий, но того пугало то ведомство, которому санаторий принадлежит.

Спрашивается, за каким дьяволом Яша попёрся на эти курсы? Очевидно, жажда знаний, непреодолимое желание человека учиться, всё же, намного сильнее его способностей думать.

 

                                                   *******

 

Однажды, жарким летним утром, ко мне заявился взволнованный Яша.

- Ты старик, учишься в медицинском институте, иногда работаешь на скорой помощи, всех их там знаешь, есть дело – заговорщицким тоном, и многообещающе подмигивая, сказал Яша. 

- Допустим, что дальше? – спросил я.

- Вчера ко мне в мастерскую пришла одна женщина в трауре, заказала цинковый гроб и обратилась с просьбой отправить её мужа-покойника в Томск, он в морге судмедэкспертизы в Валиховском переулке – изложил суть дела Яша.

- А я здесь при чём? – спрашиваю его.

- Помоги мне его забрать и отправить, щедро отблагодарю – взмолился Яша – всё оплачено, все документы готовы, перевозка оплачена, самолёт сегодня вечером, а сам  я ничего не успею.

Я согласился. Мы приехали в морг ближе к обеду.  Заходим в прозекторскую -  из персонала никого нет, на столах лежит всего два трупа. Ищем работников судебки, а они как вымерли. Заходим в комнату отдыха персонала, а там, на топчанах, спят четыре человека, стоит храп, запах перегара и на столе почти пустой бутыль медицинского спирта. Будили, совали под нос нашатырь, закрывали нос, обливали водой – у людей был полнейший глубокий наркоз.  Прождали четыре часа, дело к вечеру и скоро самолёт, а сделать ничего не можем. Яша потихонечку начинает закипать и заключает:

- У меня все бумаги на руках, а у них в морге на ногах бирки - говорит взволнованный Яша – ты сейчас сверишь фамилию в этих бумагах с фамилиями на бирках;  мы заберём нашего клиента;  я быстренько и уютно устрою его в цинковом гробу; усаживаем его удобно  в самолёт и дожидаемся отлёта. Всё, финиш -  делим деньги и ещё в ресторан успеваем.

Заходим в морг, ищем бирки на ногах, на руках на спине, в заднице –  бирок нет нигде! Сумасшедший  уже не закипает, а у чайника от пара сорвало крышку.  Опустим детали, но он принимает просто гениальное решение.

- Подумай сам, здесь два трупа, один маленький смуглый и брюнет, а другой, наоборот, здоровенный и белобрысый  - включил аналитические способности своего кипящего возмущённого разума Яша.

- И какой вывод? – спрашиваю я.

Он на меня посмотрел, как могут смотреть только на подопытную кошку кафедры нормальной физиологии, которой провели декортикацию (удалили кору мозга) и туда вживили электроды, для проведения опытов, доказывающих теорию Павлова.

- Ты что действительно не понимаешь, какой вывод из этого всего проистекает? – всё больше радовался Яша гениальности своего ума и тупости окружающих.

 - Нет, не понимаю «какой вывод из этого всего проистекает» - искренне отвечал я.

-  Не ожидал, старик, это же всё очень просто - продолжал счастливый Яша - сибиряки все здоровые и белобрысые,  так что быстренько берём этого; а эта маленькая смуглянка или из Молдавии, или цыган из южных таборов, такой дохлый в Сибири сразу бы помер – просто летал Яша от своих умственных способностей.  

И мы его взяли, вовремя отправили гроб транзитным, через Москву, рейсом на Томск, поделили деньги – хотя я не искренне понимал, за что они мне положены, Яша настоял - и махнули в ресторан гостиницы «Лондонская». Прошло три недели, и к Яше явилась вдова из Томска.

- Кого вы мне прислали? – спросила горем убитая женщина.

Конечно, Яша сделал поиск смуглянки в анатомке мединститута, его отправку в Томск, возврат здорового и белобрысого сибиряка из Томска в Одессу через милицию  - словом, осуществил всё за свой счёт.

Сделал всё настолько по-человечески, что вдова, особенно после ресторанов за Яшин счёт, стала интересоваться, женат ли он.

С меня взять часть денег на расходы он наотрез отказался.

 

                                                 

                                                 *******

Семилетним пацаном я просыпался рано и сразу выбегал на улицу. Каждый будний день в восемь утра я наблюдал у ворот одну и ту же картину. У бордюра дороги стояли сытые ухоженные кони биндюжников и мирно жевали овёс из брезентовых ясен. На одной из площадок, транспорт этого промысла, биндюжники накрывали поляну с Привоза. Среди огромных помидор, огурцов, зелени, выстоянной овечьей брынзы, копчёностей, черноморской скумбрии – возвышалась четверть или две водки; биндюжники ели и пили с большим аппетитом, беседовали, смеялись и обязательно угощали меня едой. Мне были интересны эти люди, и я всегда спрашивал бабушку «а когда они на работу идут, если в восемь часов утра уже обедают и водку пьют?». Этим бизнесом занимались, в основном, евреи, это был их промысел.  В застолье они рассказывали разные истории, легенды и байки, хохмили и при мне никогда не матерились.   

Вот одна, запомнившаяся мне почему-то, история о легендарном биндюжнике Шайке по прозвищу «Жлоб». Он был соседом по двору моего отца, когда тот в детстве и юности жил на Госпитальной улице. Шайка давно умер, а легенды о нём жили. Это был великан и геркулес. Шайка  мог взять за копыто коня и опрокинуть его, в случае необходимости, на бок. Иногда работал на бойне, так убивал ударом по голове быка, водку любил запивать кровью с бойни. Мог работать  сутками и равного Шайке в работе братство биндюжников не знало. Молчаливый, но добрый и отзывчивый человек, с загрубевшей от жизни душой и его мало что в жизни могло пробить, кроме беды и горя окружающих или больных животных, но никто никогда не видел Шайку в эмоциях или слёзы на его лице. Он просто сам приходил и молча помогал, если кто-то нуждался в помощи. Так же молча исчезал, не дожидаясь благодарности. У всех было такое впечатление, что этот человек немой. Единственное, что он выражал крайне эмоционально, это свою реакцию на шутки. Смеялся, как ребёнок - громко, раскатисто и долго заливался смехом.

Так вот, мать Шайки лежит при смерти. Полная квартира родственников и соседей, а Шайка сидит в палисаднике, наливает из четверти водку и молча выпивает сам на сам, курит Сальве папиросу за папиросой. Он переживает, но стонать и плакать не в состоянии – носит всё в себе и никаких состраданий выразить просто не может. Выходит его тётя и говорит, что мать его зовёт – хочет проститься.  Шайка встаёт, застёгивает свою парадную косоворотку до конца, под шею, подпоясывается красным биндюжничьим кушаком и входит в горницу к матери – той совсем плохо. Шайка застыл, как вкопанный, перед смертным одром мамы. Тётя подсказывает – подойди, наклонись и поцелуй мать, потом попрощаешься. Шайка и наклонился, и поцеловал, а теперь надо же попрощаться. Он и выпалил.

- Мама Вы теперь меня хер,  когда увидите – прогремел Шайка своим грубым раскатистым басом, и все присутствующие за шестидесятилетнюю жизнь этого человека впервые увидели на его лице слёзы, дождь из слёз.

Очевидно, права Фаина Георгиевна Раневская. 

 

                                                 *******

 

Во флигеле, на первом этаже жил в нашем доме Филипп Маркович Ройтман. Он вернулся с фронта в конце сорок третьего года без обеих ног, с изуродованным осколком лицом и множеством наград на груди. Свою войну Филипп Маркович прошёл в разведке и подорвался на мине, когда пересекал линию фронта. Кремень был, а не мужик, даже без ног.  Дядя Филя оборудовал под сапожную мастерскую дворовой сарайчик, взял в собесе, как инвалид, патент и стал советским частным предпринимателем, а для того времени это была большая редкость. Мне нравился запах сапожного клея, все эти гвоздики, клещи, молоточки, стулка, на которой сидел дядя Филя, словом, я бывал у него в мастерской частым гостем и собеседником. Когда я день не заходил, он уже спрашивал «где пропадал?». Он любил детей, и ему было скучно во время работы, а со мной в гостях его время протекало и веселее, и быстрее.  

От дяди Фили я получил первый урок рыночной экономики в семилетнем возрасте. К нему всё время приходили какие-то люди и приносили кто клей, кто инструменты, кто материал для ремонта и у него всегда всё было, и было всего очень много. Дядя Филя тут же при мне с ними за это рассчитывался. Однажды, он говорит мне:  

-   Запомни, сынок, на всю жизнь то, что я тебе сейчас скажу Первое, всегда имей специальность в руках; второе, старайся быть частником и независимым; третье, смотри своё дело, люби его как женщину – давал уроки жизни дядя Филя – и у тебя всегда всё будет.  Ты видишь этих людей, которые мне всё приносят? – спрашивал Филипп Маркович – так вот они воруют это на государственной обувной фабрике, так в нашей стране везде, и поэтому у нас такое государство «всё вокруг народное – всё вокруг ничьё».  Я же сам у себя никогда воровать не буду, потому что завтра нечем и негде будет работать и умру с голоду. Так что имей специальность, хорошо ей владей и будь частником – закончил свою лекцию по рыночной экономике Филипп Маркович. Светлый был человек! Так сложились, когда-то очень давно, мои первые представления о рыночной экономике.

Правда, я тогда впечатления  имел, но не понимал о чём они, собственно, сложились.  

 

                                                 ********

 

В центре двора располагалась гордость его жителей – что-то вроде беседки, организованной в тени зелени и деревьев. Меж двух акаций протянулась, в метров двадцать, аллея, очерченная двумя параллельными рядами  высоких кустов сирени, но эту аллею почти во всю длину занимал тёсанный длинный стол и по обе стороны его стояли длинные скамьи.   За сиренью расположились старые ореховые деревья – запах ореха отлично отгоняет комаров.

 Вечером мужики приходили с работы, мылись, слегка перекусывали и усаживались в беседке  за общий стол - в домино, в карты или шахматы играть. В течение часа подтягивались почти все соседские мужики. Когда проголодаются, просят жён на общий стол собрать. И пошло всё в складчину. Поляна я, вам доложу, всегда была – цари позавидуют.  Когда всё накрыто, усаживались за стол и женщины. Ужинали, выпивали, смеялись, вспоминали, мирились – словом, так ткалась  и сохранялась ткань тех отношений, которые принято называть человеческими.

И они, именно такие отношения, были у этих простых и очень разных людей, в простом молдаванском дворе Одессы.

 

 

 

                                                 ********

Это мой двор, мои земляки, моя Одесса. К большому сожалению, её нынче нет. Ушли в вечность те люди, а вместе с ними ушла та культура и колорит, носителями которой они были. Всё растворилось во времени и пространстве, где-то за горизонтом над морем, где в Одессе не садится солнце, а всходит, чтобы вечно согревать землю и светить человечеству. Так же,  будет светить и согревать память об этих простых, честных и трудолюбивые людях. Их непревзойдённое чувство юмора, которое помогало им смотреть на свою убогую и страшную жизнь с оптимизмом, быть стойкими и, объединившись всем вместе, вместе выживать в любой беде. Это  одесское пресловутое во всём мире чувство юмора создавалось вот такими людьми, и оно уже давно вошло в алмазную сокровищницу мирового юмора, и справедливо заняло там ведущее место. И это не пафос, факт исторический.   

То убожество и горе, в котором всю жизнь было суждено прожить этим людям, уничтожило для них всё сложное,  тонкое и возвышенное. Для них остались какие-то самые обыкновенные и простые вещи: борьба за выживание, опасность, страх смерти, боли, голод, холод, вечная усталость и инстинктивное понимание того, что всё в этой жизни просто и ужасно. И всё, о чём они могут мечтать - это всего лишь досыта наесться и накормить семью, укрыться в тепле под крышей над головой и не страшиться хотя бы текущей минуты. Им ничего больше не было нужно.

Здесь левиафан государства веками обжирался жизнью многих-многих-многих поколений и никогда не мог насытиться: этим занималась империя; перехватив от неё эстафету, отлично с задачей справился советский режим; сегодня не отстаёт от своих предшественников державный левиафан олигархического бандитского капитализма.

Человек обречён Господом с рождения, но этот отрезок времени между жизнью и смертью народам цивилизованного мира дано прожить по-человечески. А в землях православных славян народу держава позволяет, всего лишь, выживать в успешно создаваемых ею скотских условиях. Это единственное направление, где наше государство имеет стабильный значительный прогресс. Поэтому, обречённость для нашего народа,  - за пределами которой нет ни понятий о жизни, ни представлений о смерти, отсутствует хронология времени и событий – это Божья милость, избавление и спасение. Для цивилизованного мира – это наказание Господне.

Кто более счастлив при жизни гадать не будем. Очевидно, всё зависит от вкусов и предпочтений.  А здесь - каждому своё.