17 октября: Родился самый знаменитый украинский сионист

17 октября 1880 года в Одессе родился Владимир Евгеньевич (Зеэв-Вольф) Жаботинский. Человек, в переводах которого русский мог услышать боль еврейства, а еврей - пульсирование окружающего мира, в котор

Уже в детстве Володя оказался не таким, как все. Вернее, не шел проторенными путями. Рано лишившись отца, мальчик стал принимать самостоятельные решения, и мать, Ева Марковна, его в этом поддерживала. Она не послушала советы родни о том, что жить надо по средствам, а дети должны стать ремесленниками, а не стремиться получать дорогостоящее образование. Володя поступил в гимназию, но, при всех своих уникальных способностях, первым учеником не стал.

«Когда немец хочет сделать комплимент отцу, он говорит: «Ваш сын хорошо воспитан». По-русски в таких случаях говорят — «ваш сын — первый ученик». Я считаю, что высшая мера мужского и божественного начала… выражена в замечательно волшебном слове — «шайгес» (сорванец). Если можешь стать сорванцом, стань им! Ну, а коли не можешь — если тебе ничем не помочь, ну, тогда иди, становись «первым учеником», — писал Жаботинский на склоне лет.

Занятия он часто прогуливал, показывал блестящие результаты по одним предметом и совсем не зубрил другие. Более того, он освоил и то, что в гимназический курс не входило, стал полиглотом.

Вот как выглядел его языковой кругозор, по словам исследователя его наследия Шмуэля Каца: «…в предпоследнем классе он превосходно владел не только русским языком, но познал чуть не наизусть классику российской словесности. Старшая сестра выучила брата говорить и читать по-английски, двоюродный брат по-французски — читать любимые приключенческие книги на языке оригиналов. Одноклассник выучил польскому (Зеэв хотел почитать Мицкевича в оригинале), сам он — по самоучителю — выучил испанский. Слушая разговоры матери с родней, познал (и, к слову, очень недурно) идиш, а учитель (знаменитый Равницкий) дал первые уроки иврита. Так что к 17 годам юноша владел семью языками! (Но, заметьте, не латынью и не древнегреческим, которые преподавали ему в гимназии…)» 

Не доучившись в гимназии полтора года, он бросает ее. Позднее Жаботинский так объяснял свой поступок: «Я клянусь, я не знаю. Это случилось, потому что потому». Потому что, кончив гимназию, объяснял он потом, «я бы непременно поступил в университет, закончив университет, стал бы адвокатом. Началась бы война — не пошёл натурально добровольцем в армию, у адвоката большая и выгодная клиентура… В итоге большевики, приняв во внимание «реакционные взгляды», одарили бы меня пулей и ямой — без гроба и могильной плиты…».

К тому времени он уже активно печатался в одесской прессе. С тринадцати лет Володя стал рассылать по редакциям переводы и оригинальные тексты. Среди переводов — знаменитое до сих пор его прочтение «Ворона» Эдгара Алана По. Бросив гимназию, он уехал в Италию, где разрешали поступить в университет без аттестата зрелости, и отправился туда штатным корреспондентом «Одесского листка».

Ну, не сорванец? В 17 лет за границу собкором не столичного издания… 120 лет спустя такое, увы, невозможно. Кстати, и университетского диплома у Жаботинского не было, как и гимназического аттестата. Три года спустя редактор газеты предложил ему не отвлекаться на учебу и заняться своей основной работой целиком.

К тому времени интеллект Жаботинского был развит феноменально. Друг его юности Корней Чуковский вспоминал: «…от всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нём было что-то от пушкинского Моцарта, да, пожалуй, и от самого Пушкина… Меня восхищало в нём всё… Теперь это покажется странным, но главные наши разговоры тогда были об эстетике. В. Е. писал много стихов — и я, живший в неинтеллигентной среде, впервые увидел, что люди могут взволнованно говорить о ритмике, об ассоциациях, о рифмоидах… От него я впервые узнал о Роберте Браунинге и Данте Габриэле Россети, о великих итальянских поэтах. Вообще он был полон любви к европейской культуре, и мне казалось, что здесь лежит главный интерес его жизни. Габриэль д'Аннунцио, Гауптман, Ницше, Оскар Уайльд — книги на всех языках загромождали его маленький письменный стол. Тут же сложены узкие полоски бумаги, на которых он писал свои знаменитые фельетоны… Писал он их с величайшей легкостью, которая казалась мне чудом».

Казалось бы, «сто путей, сто дорог для тебя открыты». Но ни одна из проторённых тропинок не годилась в самом начале ХХ века Володе Жаботинскому. Продолжать писать — это само собой, но это не всё. Нужно что-то ещё. 

Но у него не только нет в наличии ни одного диплома или патента, но он к тому же еще и еврей. А это в условиях Российской Империи с ее «чертой оседлости» значительно усложняет задачу. Просто поехать в столицу и там творить никто не даст, а для того, чтобы получить правожительство (в переводе на современный язык — регистрацию временного проживания) — нет никаких законных оснований.

Социализм в любой его ипостаси тоже не удовлетворял Жаботинского. Да, модно. Да, большинство прогрессивно мыслящих людей сбиваются в стаи. Но почему нужно, следовать за тем учением, которое тебе чуждо?

К тому же вырос Жаботинский в ассимилированной семье, так что ударяться в религию — хоть в исконный иудаизм, хоть в новоприобретаемое христианство — нет никакой возможности, а лицемерить он попросту не умел. Да и ассимилироваться до конца никто не даст. И хотя сам Максим Горький сказал, что из Жаботинского уже вышел хороший русский литератор, уж очень не хочется повторять судьбу великого русского живописца Левитана, которого среди прочих лиц иудейского вероисповедания выбросили взашей из Москвы.

И эти реалии Владимир Евгеньевич понял гораздо глубже, чем многие его соплеменники, до сих пор желающие стать «справжними украйинцямы», «самыми русскими из всех русских» или «друзьями несчастного арабского народа Палестины».

«Отдать свои силы на благо той земли, где мы живем, и этим удовлетвориться? Так поступают из нас многие, потому что вот мы поистине, сознавая или не сознавая, нежною любовью любим эту страну — любим, несмотря ни на что, народ, в ней живущий, и язык, на котором он говорит.

Но ведь эта любовь неразделенная, и потому горько обидная самолюбию. Ведь это — навязывание своей дружбы тем, кто не просит о ней, страстные признания пред красавицей, которая равнодушна. Эта земля сама богата духовными силами; наших услуг она не просит; и когда мы сами, во что бы то ни стало, хотим служить ей, то на нас невольно смотрят с холодным удивлением, пожимая плечами, и говорят: — Для чего эти люди заботятся о нас? Разве у них своей беды мало? Странная охота — быть непременно ходатаями по чужим делам…», — писал он в своей статье «Тоска о патриотизме». 

И тут в Кишиневе происходит погром. Евреи оказываются беззащитны перед толпой. И хотя власти наказывают зачинщиков и попустительствующих, но жизни и имущество не вернёшь. И не только сострадание к жертвам поселяется в нем, но и невыносимая боль от беззащитности людей, не давших никакого отпора убийцам и насильникам.

Вскоре поэт Хаим-Нахман Бялик пишет поэму «Сказание о погроме». Жаботинский переводит ее на русский язык:
Сыны мои, сыны! Чьи скажут нам уста,
За что, за что, за что над вами смерть нависла,
Зачем, во имя чье вы пали? Смерть без смысла,
Как жизнь — как ваша жизнь без смысла прожита…

И он понимает, что евреи должны защищаться. Защищаться везде — и там, где проживают, и там, куда надо ехать для создания собственного государства. Кстати, в Одессе, где в те дни Жаботинский создал первый отряд самообороны, погрома не было тогда. «Основной принцип, который руководил им во всей его общественной деятельности, был принцип сопротивления капитуляции», — говорил о нем известный историк, отец нынешнего премьер-министра Израиля Бенцион Нетаньяху.

Так рождалась новая — несоциалистическая ветвь сионизма, которую недоброжелатели стали именовать «сионизмом-ревизионизмом». Жаботинский утверждает, что евреи везде должны не строить светлое будущее по лекалам идеологов, а жить, воспитывая в себе и защищая собственное достоинство. И до самой Первой Мировой войны он ведет активную публицистическую и издательскую деятельность в этом направлении.

С началом войны Жаботинский — разъездной корреспондент газеты «Русские ведомости» в районе Западного фронта. По вступлении в войну Турции, которой принадлежала территория нынешнего Израиля, он выдвигает идею создания еврейской военной силы и участия евреев как стороны в мировой войне. Жаботинский был убеждён в том, что сионистам следует однозначно принять сторону Антанты и сформировать в составе её сил еврейскую армию, Находясь в Египте, он совместно с Иосифом Трумпельдором сформировал Еврейский легион в составе британской армии. Известный публицист и первый еврей — полный георгиевский кавалер стали собирать людей под свое знамя. 

После мировой войны Жаботинский поселился в подмандатной британцам Палестине. Весной 1920 года он был арестован английскими властями за организацию самообороны во время арабо-еврейских столкновений; заключён в крепости в Акко и приговорён к 15 годам каторги, но вскоре освобождён по амнистии. Трумпельдор, прошедший до этого две войны — русско-японскую и Первую Мировую — погиб, командуя отрядом самообороны у селения Тель-Хай.

В отношении арабского вопроса Жаботинский и ревизионисты выступали за необходимость развития еврейских военизированных структур и жёсткого силового давления на арабов с тем, чтобы заставить их примириться с созданием еврейского государства в Палестине. Мирным же путём арабы из естественного патриотизма не готовы допустить осуществления сионистской идеи ни в какой форме.

По мнению Жаботинского, арабы имеют множество стран и государств, евреи же — народ без страны и национального государства. Следовательно, создание еврейского государства в Палестине справедливо вне зависимости от того, выгодно или невыгодно это арабам. При этом Жаботинский выступал за предоставление арабам полного равноправия, но как национальному меньшинству в еврейском государстве и после того, как они согласятся с фактом существования этого государства.

Социалисты пытались выставить Жаботинского фашистом и с радостью замечали, что «еврейским фашистом» называл его в виде комплимента и сам Муссолини и даже рассчитывал на его помощь в распространении идей фашизма. 

Сам же Жаботинский писал поклонникам фашизма: «Такой подход выходит за всякие рамки допустимой романтики. Я считаю вашу святую одержимость ошибкой, ибо она разрушает то, что дорого мне… Ревизионистское движение основано на демократических ценностях XIX века, и оно может считать своими лишь тех, кто руководствуется этими ценностями и нравственным законом».

4 августа 1940 года 22.45 его сердце остановилось. Его похоронили в пригороде Нью-Йорка на кладбище «Нью-Монтефиори». В 1964 году Леви Эшкол, сменив давнего социалистического оппонента Жаботинского Бен-Гуриона на посту премьер-министра Израиля, выполнил завещание Жаботинского, написанное в ноябре 1935 года, в котором указано: «мои останки… не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по указанию еврейского правительства этого государства, которое будет создано». Прах Жаботинского и его жены Анны (1884-1949) был перевезен в Израиль и 4 августа 1964 года перезахоронен на горе Герцля в Иерусалиме.

Читать и переводить труды Жаботинского надо с большой осторожностью. Ведь если просто вырвать некоторые цитаты из контекста и тем более прочитать их с интонациями выпускника киевского института им. Карпенко-Карого, то можно явно забрести не в ту степь. Если внимательно изучать наследие этого автора, то сторонники майданного беспредела сразу становятся погромщиками, соглашатели и доктринеры — если не предателями, то не всегда полезными попутчиками.
Украина. Ру