Я — творец

В каждом живёт творец, нужно только пробудить движущие силы — ещё лет сто назад это утверждение не было столь привычным и очевидным. Так ли это?

Пропаганда мира искусства трансформировалась в искусственный мир. Зарождающееся советское государство старалось максимально использовать возможности искусства для установления собственных порядков, вовлекая в этот процесс обширные массы населения. «Забуду ли я [Корней Иванович Чуковский] те осенние месяцы, когда вместе с беллетристкой Даманской я вёл на станции Разлив по Финляндской железной дороге литературный кружок в общежитии 200 проституток, собранных с проспектов Петрограда»¹. «Помимо института живого слова и литературной студии «Дома Искусств», Гумилёв вместе с Горьким и Чуковским преподавал в студии Пролеткульта и в 1-й культурно-просветительской коммуне милиционеров»².

Многие их современники вели сразу по несколько кружков, а слушатели платили им в те голодные времена продуктами. Этот процесс не возник вдруг, художественные салоны, литературные кружки и выставки передвижников пользовались популярностью и до революционных событий. Но такого размаха, безусловно, не было. К знаниям и искусству хотели приобщить всех пролетариев. При массовости, поспешности и всеобщем воодушевлении, вопрос качества относился только к соответствию линии партии. «Рабфак, в сущности, повторял то, что я знал ещё со времён агрономической школы. Даже там знания давали глубже и шире,» - пишет В. Сосюра в автобиографическом романе «Третья рота»³.

Людей вооружали знаниями. Каждый возомнил себя учёным и творцом, забыв, что творить ему нечем, что он только подержался за инструмент в руках мастера, но никак не освоил его. Люди забыли, какой это труд — быть творцом, когда внутри тебя неустанно движутся жернова, перемалывая зёрна мельчайших впечатлений. А ещё месится тесто, подходит опара, вызревают румяные булки и караваи в печи. Впечатления ещё нужно посеять, вырастить, пожать и смолоть, подготовить для них почву. И всё это — целая планета, не прекращающая своё неустанное движение ни на секунду. Творцу нужно выстроить вес этот мир, а потом следить, чтобы «хлебы из печи выходили правильно круглые, высокие, «подъёмистые», в меру румяные, с тонкой хрустящей коркой»⁴.

Хлеб искусства, а не искусственный хлеб, на который приятно смотреть издалека, а не ощущать внутри себя, смаковать изо дня в день, пропускать через глотку, пищевод, желудок, кишки, извлекая максимум пользы, заложенной в него, и отбрасывая не усвоенный остаток, который ещё пригодился бы, если бы не попал в канализацию.

А почувствовать вкус хлеба и переварить его внутри себя — это ведь тоже большое искусство. Не проглотить на ходу, даже не заметив, что это было, и не помня, было ли что-то вообще; не съесть машинально, оставшись в своих мыслях, не дотронувшись до реального вкуса ни языком, ни зубами, а проглотив лишь собственные застоявшиеся и скисшие переживания; не попрекая им никого; не жалея его ни для себя, ни для других; вдохнуть запах, ощутить наслаждение вкуса. Подготовить своё тело, в котором нужен каждый новый кусочек, для которого в нём найдётся место; где он используется полностью, из него выжмется всё до последней капли.

Мы как раз этого и боимся, что нас полностью используют, выжмут все соки, как из того кусочка хлеба, который попал в здоровый желудок жадного к жизни организма. А подлинное искусство всегда выжимает всё до последней капли. Ведь если что-то осталось за душой, то творец не был искренен с собой и собеседниками. Мы привыкли к обнажённым телам, ими уже никого не удивишь. А к обнажённым душам?

Пропаганда всё же дала людям в руки инструменты, они стали сильней. Эти инструменты легко позволяют стать искусственными, поэтому так много вокруг искусственных душ, которые не могут обнажиться. Они полностью в пластике, и им нужно раскалупывать себя, чтобы найти то живое, что ещё поддерживает эту груду барахла.

Творец — человек сильный и искусстный, понимающий разумом или чувствами, или и тем, и другим, свою ответственность за каждое сказанное и несказанное слово, независимо от выбранного инструмента, за соответствие своих слов и действий внутренней истине и соотнесении её со множеством истин людей прошлого, будущего и настоящего.

Искусство подлинное, нервное, ищущее, прекрасное — как раз то средство, которое способно пробраться сквозь рухлядь, окружающую трепещущее и ещё тлеющее живое начало. Но искусство не в почёте. Мало кому хочется ковыряться в себе. Может поэтому сосед по кухне спокойно читает «Вести» под бормотание телевизора, ставшее привычным фоном, и наращивает свою пластиковую броню. И нервно реагирует на альбом биттлов, называя меня за него невесёлой.