18 января в Житомире родился прототип антигероев Булгакова

Большой живот и малый фаллос, Вот все, что от меня осталось. А. Безыменский

Владимирский еврей, ветер северный…

Жил-был одесский мещанин Иоиль-Шимон Гершонович Безыменский. Причём жил не там, где его помещало Одесское городское по воинской повинности присутствие и даже не у моря. Судя по метрическим записям о рождении трёх его сыновей — Давида, Бенедикта и Александра, немало времени он провёл в губернском городе Житомире, центре Волынской губернии.

В 1902 году он получает право поселиться за Чертой оседлости и оказался в русской глубинке — в губернском городе Владимире на реке Клязьме. Там он числился в полицейских списках «одесским мещанином, комиссионером по продаже сахару». Согласно спискам иудеев Владимира, в 1911 г. Иоиль-Шимон Гершанович 52-х лет проживал в доме Мусатова по Царицынской улице. Он обладал свидетельством II разряда, к которому относились, в частности, розничные торговые предприятия, экспортеры и импортеры с оборотом в 50-300 000 рублей.

Сам поэт сообщал в автобиографии, что отец был служащим фирмы «В. Высоцкий и Ко». Эта знаменитая в то время компания торговала чаем, который Россия пила вприкуску с дешевым рафинадом, изготовлявшимся сахарными заводами киевского фабриканта Бродского. По мнению местных краеведов, Безыменский-родитель был представителем во Владимире именно фирмы Бродских. Недаром в России в первые революционные годы была популярна частушка: «Чай — Высоцкого, сахар — Бродского, а Россия — Троцкого!».

Мать поэта Безыменского, Хая Бенционовна в 1911 г. «46-ти лет, у которой служила белошвейкой проживавшая в доме Безыменских мещанка Киевской губернии Рывка Коган 14-ти лет». Проживал у Безыменских и племянник главы семьи «Иоганн Ноахович Безыменский 27-ми лет, юрист по образованию, окончивший курс университета св Владимира в Киеве и исполнявший во Владимире обязанности раввина». Среди членов совета синагоги мы можем увидеть не только дядю раввина Иоиля-Шимоновича Безыменского, но и Берку Левитана — отца будущего великого диктора.

Старший сын Иоиля-Шимона и Хаи Давид торговал сахарным песком и мукой и держал лавку в доме купца Куликова, на Большой улице. Младшие в тот год учились в гимназии, той самой, которую прославили братья Столетовы (физик и генерал), думцы Фёдор Кокошкин и Александр Эрн, а также поэт Константин Бальмонт. О гимназических годах поэта сохранилось воспоминание мемуариста Успенского:

«Любили мы танцевать на так называемых Шмидтовских вечерах. Большой поклонник танцев, капитан Шмидт с разрешения надлежащих властей города со своими помощниками устраивал в здании Дворянского собрания платные танцевальные вечера. Весь чистый сбор от этих вечеров шел в фонд нуждающимся детям. Плата за вход устанавливалась в 25 копеек для учеников и 50 — для взрослых. Большинство танцующих были учащиеся, взрослых было мало.

Большой зал и прилегающие к нему комнаты Дворянского собрания ярко освещены, паркетный пол натерт до блеска, играет оркестр полковой музыки. Танцевать было довольно свободно, и мы с упоением танцевали. Вот танцует гимназист с большой шевелюрой зачесанных назад волос. Кто тогда мог предполагать, что это будущий поэт Александр Безыменский!»

Родители прожили во Владимире долго. Вспоминая своего деда Иоиля, журналист Лев Безыменский так описывал его в 1941 году:

«Родичей было мало: дед во Владимире жил своей, чужой мне жизнью старого человека, не простившего советской власти потери своего достойного места приказчика в сахарной лавке Чикина и собственного дома на Никольской (ставшей улицей Сунь-Ят-Сена), в котором теперь занимал развалившийся флигель. Мне, комсомольцу с 1935 года, было не до него. Он мне не писал, да и я тоже. Не писал я и своим полумифическим теткам и двоюродным сестрам по маминой линии — ох, и подумать не полагалось о переписке с «родственниками за границей». (Строгий вопрос в анкете: «Имеете ли?..»)».

Сам Александр Ильич в поэме «Городок» так описывал Владимир:

А грязи не найдешь — весь город осмотри.
Ну, разве на базаре, если мокро…
О, чем же не похож наш городок на Рим?
— В нем даже есть кинематограф.

Комсомольский рупор

В 1916 году Безыменский вновь оказался на юге. На радость родителю он поступил в киевский коммерческий институт. И что вы думаете? Он там учился? Ага, как же! Там он стал большевиком и начал отсчёт своего 57-летнего партийного стажа.

А как только разразилась февральская революция, Саша сбежал в Петроград, в петергофскую школу прапорщиков, где был не просто свидетелем, но и участником большевистского переворота. И был он не среди тех юнкеров, что защищали Временное правительство, а среди тех, кто свергали.

24 октября Безыменский, как он сам впоследствии вспоминал, находился «в составе красногвардейского отряда, занявшего в Петергофе телефон и телеграф. Той же ночью во главе специального красногвардейского отряда разоружал командный состав школ прапорщиков. 25 октября 1917 года был я назначен военным комиссаром станции Старый Петергоф».

Из революционной столицы Безыменский возвращается во Владимир и видит такую картину провинциальной жизни:

Как сладостен обед былых исконных лет!
А рюмочку винца — и он совсем растроган.
Но сердцу и уму испорчен весь обед
Все время на него валящимся налогом.

Надежда лишь одна: большевики уйдут…
На это каждый день он оставляет день им.
Ну, завтра… ну, еще… Мечты его цветут
Его победой,
Их паденьем

И Саша Безыменский бросается перековывать своих соседей, демонстрируя, что большевики никуда уходить не собираются, а пришли всерьез и надолго. Начал он с организации местной ячейки молодежного союза «Третий Интернационал» — прототипа комсомола.

Должность, которую он тогда занимал — секретарь комиссара народного просвещения Владимирской губернии. Штат учреждения состоял только из них двоих, и занимало оно комнату в бывшем дворянском собрании, где когда-то Безыменский посещал танцевальные вечера, а теперь занятом теперь под советские надобности. Товарищ Безыменского Иван Любимов не без гордости вспоминал, что этот дом «владимирская буржуазия… тщательно обходила… за несколько переулков». Он так описывал царившую там обстановку:

«На стенах разрисованы различные эмблемы и гербы разных дворянских фамилий и родов. Шкафы с книгами. На стене — около окон — громаднейшие портреты Маркса, Либкнехта и других. Это уже новое — вышибающее «дворянские эмблемы». Рояль — где Безыменский играл и пел — одному ему понятные — негритянские песни…».

Безыменский был избран на I Всероссийский съезд Российского коммунистического союза молодежи и участвовал во встречи делегатов с Лениным. И это будет не последний съезд, где он будет присутствовать и выступать. На XVI съезде ВКП(б) он вообще прочитает речь в стихах.

Печататься Безыменский начал в том же 1918 году, опубликовал стихотворение «Революция» в нижегородской газете «Интернационал». С тех пор за ним и укрепилась репутация комсомольского поэта. 

На фронтах Гражданской войны Саши не было, зато в 1919 г. в составе Частей особого назначения (ЧОН) он участвовал в подавлении крестьянского восстания в Юрьев-Польском уезде. А вот его отношение к красному террору:

«Мне ВЧК — маяк. Первый кричу я: врага — руби! Каждая пуля в Чеке — моя. Каждую жертву — и я убил».

В Красной армии погиб его брат Бенедикт (Бенцион). Эта семейная утрата впоследствии дала Безыменскому повод для гневного осуждения Михаила Булгакова. Но об этом ниже.

В 1920 году поэт женился и произвёл на свет сына Льва. Вот как по словам отца воспитывался малыш:

Задумался Львенок. Не тронется сын.
Стоит
Меж Талмудом
И Марксом.

Есть время пророчески грозных минут,
В ладони веков закачались веси.
Душа! В этот миг — не состарься!
Задумался сын не пророк ли сегодня?
Окрепшей ногой попирая Талмуд.
Он Маркса —
На голову поднял.

«…сын революции, Октябревич»

Вскоре Безыменского заметил Лев Троцкий и написал предисловие к его сборнику:

«Безыменский — поэт, и притом свой, октябрьский, до последнего фибра. Ему не нужно принимать революцию, ибо она сама приняла его в день его духовного рождения, нарекла его и приказала быть своим поэтом.

Вместе со своим новым поколением, Безыменский переживал революцию, проделывал ее, претерпевал ее в ее героических моментах, в ее лишениях, в ее жестокостях, в ее повседневности, в ее замыслах, достижениях, в ее величии и в трогательных, а подчас смешных и уродливых пустяковинах. Он берет революцию целиком, ибо это — та духовная планета, на которой он родился и собирается жить.

Из всех наших поэтов, писавших о революции, по поводу революции, Безыменский наиболее органически к ней подходит, ибо он от ее плоти, сын революции, Октябревич. Ему, Безыменскому, нет надобности планеты перекидывать, как колья. Ему не нужны космические размеры, чтобы чувствовать революцию (прямой намек на Маяковского — прим. автора). Безыменский умеет и в отделении милиции революцию найти».

Однако у другого поэта, также пользовавшегося благосклонностью Троцкого, было и по поводу этого панегирика, и по поводу его адресата, да и по поводу большинства поэтов-октябрёвичей (за единичными исключениями) весьма скептическое мнение. Сергей Есенин, возмущаясь тем, что 1922 году Безыменский выступал против «непролетарских» писателей и «попутчиков»: «стало явным фактом, как бы ни хвалил и ни рекомендовал Троцкий разных Безымянских, что пролетарскому искусству грош цена…».

Есенин презирал и личность, и труды Безыменского. В письме художнику Георгию Якулову в 1925 году он писал: «Жорж! Я подошел к поезду, смотрю, а в купе сидят Маяковский, Асеев, Безыменский и прочая сволочь».

Безыменский отвечал взаимностью. Он опубликовал статьи «Против «есенинщины» («Комсомолия», 1926, № 6-7) и «Прошу слова как комсомолец» («Комсомольская правда», 1926, 19 июня), в которых клеймил классовую ограниченность в мировоззрении и творчестве поэта и возражал против утверждения, что «художник по природе своей оппозиционер».

Безыменский встречался с Сергеем Есениным на вечере у Всеволода Иванова летом 1924 года. В 1958 году на страницах альманаха «День поэзии» Александр Ильич вспоминал, что вначале Есенин проявил к нему недоверчивость, которая вскоре сменилась дружеским расположением. Рядом с этими запоздалыми мемуарами стояло стихотворение «Встреча с Есениным» (впервые опубликован в альманахе «Удар», М., 1927, с.9-10).

Ответил я: — Сережа, брось!
Твоим стихам я в песне звонкой
Такой же враг, как паровоз
Мятущемуся жеребенку.

В тебе, Сережа, сплетены
Ко мне боязнь, любовь и ругань.
У сердца подтяни штаны —
И будешь комсомолу другом.

Презирал Безыменского и Маяковский. В своих воспоминаниях Александр Ильич пытается рассказать, как они играли в бильярд, но эпиграммы «агитатора, горлана, главаря» твёрдо засели в памяти народной. Вот первая из них:

Надо,
чтоб поэт
и в жизни был мастак.
Мы крепки,
как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!
Так…
ничего…
морковный кофе.

А вот поэтическая рецензия Маяковского 1929 года на пьесу Безыменского «Выстрел», поставленную в театре Мейерхольда:

Томов гробовых
камень веский,
на камне надпись —
"Безыменский"…
Трехчасовой
унылый "Выстрел"
конец несчастного убыстрил.

Салинские горки

А чем же тогда славился сам Безыменский? Например своими поэтическими переводами. 

Ещё во Владимире он написал новые слова на мотив «Марсельезы». Перевод французской песенки «Всё хорошо, прекрасная маркиза» в исполнении Леонида и Эдит Утёсовых до сих пор остаётся одним из самых популярных шлягеров советской эпохи. Как-то ему попалась на глаза немецкая песня «Молодая гвардия», которую он перевёл близко к тексту, и до самого конца ВЛКСМ она стала фактически гимном советской молодёжи. Все обладатели комсомольских билетов знали эти строки:

Вперед заре на встречу
Смелей вперед и тверже шаг,
Мы молодая гвардия
Рабочих и крестьян!

Упоминания, что это перевод, вскоре исчезли со страниц, а в 1946 году сам товарищ Сталин критикуя Александра Фадеева за первую редакцию романа «Молодая гвардия» оставил и такие замечание: «Вы эпиграфом взяли пять строчек из песни "Молодая гвардия". А автора песни, поэта Безыменского, не назвали. Почему?».

Звезда Троцкого закатилась, товарищ Сталин одобрил творчество Безыменского и поддерживал его:

«Я не знаток литературы и, конечно, не критик. Тем не менее, ввиду Ваших настояний могу сообщить Вам свое личное мнение. Читал и «Выстрел» и «День нашей жизни»…. Ничего ни «мелкобуржуазного», ни «антипартийного» в этих произведениях нет. И то, и другое, особенно «Выстрел», можно считать образцами революционного пролетарского искусства для настоящего времени».

В 1920-1930 годы тираж книг Безыменского составил один миллион экземпляров, но уже в 1930-х годах его популярность снизилась.

А что же сам поэт? Рифмовал и, разумеется, «стучал» на товарищей по литературе.

Особенно на первом писательском съезде в 1934 году. Он говорил там о поэтах, которые являются «рупором классового врага, а также о чуждых влияниях в творчестве поэтов, близких нам».

В его достаточно увесистом проскрипционном списке оказались — «империалистическая романтика» Гумилева, «кулацко-богемная» часть стихов Есенина, апологеты «идиотизма деревенской жизни» Николай Клюев и Сергей Клычков, надевший «маску юродства» враг Николай Заболоцкий, неубедительно ругающий кулака Павел Васильев и попавший под влияние его «богемно-хулиганского образа жизни» Ярослав Смеляков.

Многие из них потом оказались в расстрельных списках.

Сам же Безыменский лишь немного нюхнул опалу. Конечно, ему не могли не вспомнить, кто окрестил поэта Октябрёвичем. 10 августа 1937 года «Литературная газета» сообщила»:

«А.Безыменский исключен из партии… А.Безыменский был активным троцкистом еще в 1923 году, отражал троцкистские настроения не только в этот период, но и в последующие годы».

Впрочем, вскоре его восстановили. Правда еще не в прежнем статусе. В 1939 году, когда наградили орденами и медалями большую группу советских писателей, фамилию Безыменского Сталин лично вычеркнул из наградного списка.

Во время финской и Великой Отечественной войн Безыменский был фронтовым корреспондентом и принёс с полей сражений три боевых ордена. 

Продолжал клеймить врагов Безыменский и после «разоблачения культа личности». И не только в подписях к карикатурам Бориса Ефимова против империалистов, но и на собраниях писателей. Например, в 1958 году он требовал выбросить Бориса Пастернака за границу.

К тому времени Безыменского многие считали памятником ушедшей эпохе. В 1973 году Александр Безыменский умер. Похоронили его на Новодевичьем кладбище в Москве и вскоре, кроме песни «Молодая гвардия», перестали издавать.

Вместо эпилога. Месть Мастера

Возможно, имя Безыменского так и кануло бы в Лету подобно сотням тех, кто устремился, как писал Есенин, «задрав штаны, бежать за Комсомолом». Но великая русская литература в лице Михаила Булгакова накрепко ввинтила его в историю.

Еще в 1925 году строчки из Безыменского, причем без кавычек, вплетаются в донос Швондера на профессора Преображенского в повести «Собачье сердце»:

«Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красным лучом».

За что же такая нелюбовь?

В «Открытом письме МХАТу» («Комсомольская правда» от 14 октября 1926 года) Безыменский писал:

«Вы, Художественный театр, извращением исторической, художественной и человеческой истины от лица классовой правды Турбиных дали пощечину памяти моего брата».

Это письмо Булгаков позже процитирует в письме Правительству СССР 28 марта 1930 года: «Писали "о Булгакове, который чем был, тем и останется, новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы"».

Известно такое событие в жизни, случившееся

7 июня 1934 г. Булгакову и его жене в унизительной форме было отказано в обещанной поездке во Францию. Это был для писателя страшный удар, и по рассказу жены: «На улице М.А. вскоре стало плохо, я с трудом довела его до аптеки. Ему дали капель, уложили на кушетку. Я вышла на улицу — нет ли такси. Не было, и только рядом с аптекой стояла машина и около нее Безыменский. Ни за что!».

А уж в романе «Мастер и Маргарита», по мнению составителей «Булгаковской энциклопедии», Безыменский угадывается в Иване Бездомном. Вспомним диалог Мастера и Иванушки в психиатрической клинике Стравинского:

«…Хороши ваши стихи, скажите сами?— Чудовищны! — вдруг смело и откровенно произнес Иван. — Не пишите больше! — попросил пришедший умоляюще. — Обещаю и клянусь! — торжественно произнес Иван».

Но, кроме этого, было еще несколько персонажей с его физиономией, причём ряд их осталась только в черновиках. В ранних редакциях романа присутствует памятник «знаменитому поэту Александру Ивановичу Житомирскому» (Житомир — родина Безыменского).

Причём в черновых набросках Булгаков уничтожает Безыменского так же, как и Берлиоза. Сначала в вариантах 1928-1929 годов, условно названных некоторыми булгаковедами «Копыто инженера», сообщается, что Житомирский умер в 1933 году, отравившись осетриной. Затем автор сообщает другую версию: «…Молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский — в позапрошлом году полетевший в Кисловодск на аэроплане и разбившийся под Ростовом».

Но и над памятником Булгаков решил надругаться: «…Молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во весь рост стоящий под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт покрылся зелёными пятнами и от меча осталась лишь рукоять». Как видим даже меч Безыменского, здесь уже не сверкает красным лучом, а покрывается пятнами патины.

Отдельные черты Безыменского, а также его друга Александра Жарова угадываются и в поэте Сашке Рюхине. Но больше — в поэте Двубратском, о котором Рюхин рассуждает:

«Двубратский? Да, стихи его ещё хуже. Вся Москва знает, что он пишет чёрт знает что. Но ему почему-то везёт! У него есть собственная машина! Как он ухитрился достать её? Он ловок, нагл, удачлив! А мне не везёт, у меня нет счастья, нету гнезда у меня!..»

Так и остался Безыменский в литературе — не классиком, но прототипом.

Украина.РуR519