11 октября: родился "русский Агасфер"

Художник, которого Сталин приказал «Нэ трогать» и отправил на Нюрнбергский процесс

У многих людей, живших с ним в одно время, постоянно возникали ассоциации с мифическим Агасфером (Вечным Жидом), обреченным скитаться до Второго Пришествия. По преданию один иерусалимский ремесленник, мимо дома которого вели на распятие Иисуса Христа, нёсшего свой крест, отказал Иисусу и оттолкнул его, когда тот попросил позволения прислониться к стене его дома, чтобы отдохнуть, и за это был осуждён на скитание по земле и вечное презрение со стороны людей. «И ты будешь вечно идти, и не будет тебе ни покоя, ни смерти», — сказал Иисус.

Сын сапожника

Он родился в самом конце XIX, а умер в начале XXI века.

«Меня нередко именуют «ровесником века». Но если придерживаться точных фактов, то я старше двадцатого столетия, поскольку родился в прошлом, девятнадцатом веке и прожил в нем целых три месяца», — писал художник накануне своего столетия. Родился он в Киеве, а с 1922 года и до конца жизни работал в редакции газеты «Известия» в Москве.

И что же делал Хаим Фридлянд в Киеве, где были строгие правила еврейского правожительства?

Нет, сразу оговорюсь, что он не был купцом первой гильдии, как отцы убийцы Столыпина Дмитрия Богрова или великого пианиста Владимира Горовица. И нет, Хаим Фрилянд не крестился. Просто он был настолько хорошим сапожником, что Киевское упрощенное ремесленное управление на основании соответствующих статей Устава ремесел предоставило право «производить обувное мастерство» в этом губернском городе на Днепре. Причем это не семейная байка, у потомков сохранился соответствующий документ.

«…Молодость моего отца прошла на Кавказе среди малочисленной народности — татов. Переехав впоследствии в Киев уже взрослым человеком, он встретился там с красивой «дивчиной» с Черниговщины. Они поженились. И родились у них два сына. Сначала — Михаил, который впоследствии стал известнейшим журналистом и избрал себе псевдоним — Кольцов, и спустя два с половиной года — Борис, то есть — я.

Родители наши были простые люди, трудолюбивые и хозяйственные. Маленькая семья жила скромно, но безбедно. Отец не получил никакого образования, но обладал, что называется, золотыми руками. Он отлично тачал сапоги, портняжил и столярничал, переплетал книги, мастерил чемоданы и портфели, чинил замки и часы…

Вскоре после моего рождения по соображениям, о которых я так и не удосужился узнать, родители переехали из красавца Киева в невзрачный, но бойкий городок Белосток, расположенный вблизи русско-германской границы», — вспоминал Кольцов о своём отце.

В своей жизни Борис Ефимов многое «не удосужился узнать», а если и узнавал задним числом, то это уже никого не могло спасти — ни коллег, ни благодетелей, ни брата. Зато помнил он себя и окружающие реалии с очень раннего возраста.

Представляете себе, тут Саддама Хусейна повесили, а он вспоминает русско-японскую войну и погромы во время которых «отец, пытаясь понять, что происходит на улице, стоял у окна со мною на руках и успел, к счастью, пригнуться, когда револьверная пуля пробила стекло точно в том месте, где за секунду до того находилась моя голова».

Рисовать он начал как раз тогда, когда в Петербурге заработала Государственная Дума, а в небе появился летун Уточкин:

«Рисовать я начал рано — рассказывал Борис Ефимов — с пяти-шести лет, и «художественное творчество» мое носило весьма своеобразный характер. Мне было неинтересно рисовать с натуры, как это обычно делают дети, я не любил изображать домики, деревья, кошек, лошадок. Я предпочитал покрывать бумагу фигурами и персонажами, созданными собственной фантазией, питавшейся обрывками разговоров взрослых, рассказами старшего брата и, больше всего, содержанием прочитанных исторических книг.

Хорошо помню свои первые «произведения», нарисованные чернилами в разлинованной в клетку школьной тетради, — «портреты» Гарибальди, Дмитрия Донского и почему-то… Бога в образе бородатого мужчины в камилавке. Я стал все больше увлекаться такого рода рисованием и завел себе толстую тетрадь, в которой густо заполнял страницу за страницей: я смело изображал Куликовскую битву, Варфоломеевскую ночь, кардинала Ришелье и трех мушкетеров, султана Саладина и Ричарда Львиное Сердце, убийство Авраама Линкольна — черт знает какая дикая каша творилась в этой тетради!»

Реалист Фридлянд и революция

Каждое лето отец покупал за три рубля загранпаспорт для жены и детей, чтобы те ездили на ближайшее от дома взморье — в Восточную Пруссию. А потом там же, в Белостоке сначала Мишу, а потом Борю определили в реальное училище, то есть дали возможность получать такое среднее образование, при котором не было древних языков, как в гимназии, зато давали больше математики и физики.

Но для Бори «…гораздо более существенным и наглядным различием было то, что гимназисты носили форму мышино-серого цвета с синим кантом на фуражке, мы же, реалисты, были одеты в черное сукно с ярко-желтыми кантами. Само собой разумеется, что разницы в обмундировании было вполне достаточно для глубокого и традиционного антагонизма, сопровождавшегося взаимным задиранием и проверенными временем оскорблениями: гимназистов дразнили Синей Говядиной, в то время как реалистам была присвоена кличка — Карандаши».

В конце лета 1911 года отец взял с собой Борю в Киев, чтобы посмотреть, как государь будет там открывать памятник своему деду.

«Пробившись с отцом в первый ряд многолюдной толпы, я отлично разглядел царя, ехавшего с семьей в большой открытой карете. К моему наивному удивлению, он был не в золотой короне и горностаевой мантии, а в скромном военном кителе. Снимая фуражку, он кланялся на обе стороны. За экипажем царя следовал пышный кортеж придворных, дам, сановников, генералов и прочей знати, сопровождаемый отрядом казаков и конной полиции. Киев торжественно и, что называется, верноподданнически встречал монарха. В городе царило приподнятое, праздничное настроение», — вспоминал Ефимов тогда, когда не было давно ни Николая, ни даже Брежнева и Черненко, а Горбачёв давно находился не при делах.

Когда убили Столыпина, отца и сына Фридляндов в оперном театре не было, но они живо обсуждали это преступление, а также то, что новый премьер Коковцов не допустил в Киеве большого погрома. Разумеется, все эти события Боря изобразил в своём альбоме.

Два года спустя обсуждали бурно в доме и дело Бейлиса. Миша и Боря хором распевали частушку:

Чтобы рассеять «Дела» мрак,
Помощник прокурора Виппер
Сошелся с Веркой Чеберяк
И получил от нее триппер.

А затем летом Хаим возил детей в Германию, но не только на курорт, но и показать новенький монумент, возведённый к столетию «битвы народов» при Лейпциге. Но путешествие было прервано телеграммой о смерти дяди Овсея. Пришлось срочно ехать в Киев, где, по словам Ефимова, «гетман Богдан Хмельницкий, указующий булавой на Север, на Русь, и даже на здание Судебных установлений, где так недавно слушалось дело Бейлиса».

Там они и узнали о начале войны. Затем возвращение в Белосток, где «В актовом зале нашей «реалки» выстраиваются все классы, и мы дружно поем «Боже, царя храни» вместе с синклитом учителей во главе с Лысым (учителем рисования — прим. автора.). Все они в парадных мундирах и при шпагах. И вскоре мы, преисполненные воинственно-патриотических чувств, обзаводимся картами Европы, в которые втыкаем булавки с разноцветными флажками Тройственного согласия (Россия, Франция, Англия), окружая ими страны Тройственного союза (Германия, Австро-Венгрия, Италия)».

Восемь месяцев спустя война дошла до Белостока. Миша уже закончил училище и поехал поступать в столичный психоневрологический институт, родители зацепились в Киеве, а он забрался в такой глубокий тыл, куда немцы, как тогда казалось, уж точно не дойдут, — в Харьков.

Там Боря стал ходить во 2-е реальное училище, что возле Иоанно-Усекновенского кладбища. И оно оказалось куда лучше, чем предыдущее.

«Здесь царили образцовый порядок, культурные и вежливые взаимоотношения учителей с учениками. Было чисто, спокойно, благовоспитанно. Мне нравилось и то, что каждому ученику отводилась отдельная удобная парта, а не двойные, грязные и облупленные, как в Белостоке. От этого и училось как-то легче. У меня были только четверки и пятерки (в том числе и по рисованию…). И педагоги тут не носили никаких издевательских кличек — их вежливо именовали только по имени-отчеству», — вспоминал он.

А потом была первая публикация.

«Пользуясь фотографиями в журналах, я смастерил несколько шаржей на популярных депутатов Государственной думы — Милюкова, Гучкова, Хомякова и других, а также и на председателя думы — Родзянко. И рисунки эти отослал в Петроград брату, который весьма успешно делал первые шаги в журналистике… Можно себе представить мое потрясение, когда недели через три я, развернув свежий номер роскошного литературно-художественного журнала «Солнце России», обнаружил занимавшее целые полстраницы свое произведение — шарж на Родзянко. Под рисунком был напечатан юмористический текст…

Первый раз в жизни я увидел воспроизведенным в печати свой рисунок. Без конца разглядывал каждый штрих своего шаржа, дивясь происшедшему чуду. А в душе уже шевелился червячок авторского тщеславия, требовавший для себя новой пищи», — вспоминал Ефимов свои первые публикации».

Там же появилась и подпись «Бор. Ефимов». Потом он видел свои публикации на газетных и журнальных страницах более девяноста лет.

А еще реалист Боря любил ходить в городской театр Синельникова и внимательным читателем журнала «Новый сатирикон». Как-то там гастролировал знаменитый артист В. Н. Давыдов. Так вот, как раз во время спектакля «Ревизор», где он играл городничего, на сцену вышел администратор и зачитал манифест об отречении государя.

«Дальше уже ничего не было слышно — зал взорвался бурей восторженных криков и аплодисментов, продолжавшихся несколько минут. Давыдов несколько раз поднимает руку и наконец устанавливает тишину. Потом он слабым, но хорошо слышным голосом запевает «Марсельезу», — рассказывая о том, как он встретился с революцией.

В марте 1917 года он уехал в Киев к родителю и уехавшему из Петрограда брату. Вскоре он окончил училище там и поступил в киевский институт народного хозяйства, откуда перешел на юридический факультет Киевского университета.

В Киеве Боря увидел Александра Керенского, а затем и генерала Лавра Корнилова. И Раду увидел. И всех нарисовал в своей манере.

Особенно невзлюбил он Симона Петлюру: «Петлюровцы выпускали несколько крикливых газеток и даже сатирический журнальчик «Гедзь», страницы которого пестрели грубыми издевательским карикатурами, сеявшими национальную рознь и вражду к «московсько-монгольським хамам».

Меняются власти. Боря ходит в анатомический театр посмотреть на жертвы предыдущего режима.

«Поддавшись искушению увидеть свою работу в печати, отдаю их в театральный журнальчик «Зритель». Там появляются мои дружеские шаржи на актрису Веру Юреневу, поэта Александра Вознесенского, известного театрального критика и режиссера Александра Кугеля и других лиц», — вспоминал он.

Однако для родителей важнее всех революций и переворотов было другое событие — старший сын Миша сошелся с той самой актрисой Верой Юреневой, дважды разведенной и старше его на двадцать два года. И с ней он бежал в Москву, вы представляете? Куда там гетман, большевики и прочие хозяева Киева!

«От Ильича до Ильича» и еще 26 лет

Мало кто тогда думал, что большевики пришли «всерьёз и надолго», вон даже Миша, ставший к тому времени известным журналистом Михаилом Кольцовым, ушел от Юреневой через четыре года. А эти всё не уходят и не уходят, значит, надо к ним пристраиваться.

И уже в 1919 году он работает на наркомат по военным делам, а затем переезжает в Одессу и в Москву, где проживёт все следующие 86 лет. И, надо сказать, он научился «колебаться с генеральной линией». И помогли ему не только киевские уроки безвременья, но и случай, происшедший вскоре после смерти Ленина.

«Существовал тогда журнал «Прожектор», его редактировала сестра Ленина Мария Ильинична Ульянова. Журнал интересный, живой. Шаржи были там в порядке вещей. На Калинина, на Луначарского, на других вождей. И кто-то сказал: а что если дать шарж на Сталина? Тогда об этом можно было думать — его еще не сильно боялись, хотя уже знали, что он человек самолюбивый и мстительный, все помнит. Это было вскоре после смерти Ленина. Сталин только набирал силу, но все как-то чувствовали, что он опасен. И уже не решались ему противостоять.

Все решили попробовать — показали Марии Ильиничне. Довольно мягкий. Низкий лоб сделал еще ниже, усы еще гуще, сапоги еще тяжелее. Но без злобы, осторожный такой. Не колкий. Мария Ильинична сказала, не улыбнувшись: «У него тут лисья рожа. Не знаю, не знаю». Послали в ЦК Товстухе — помощнику Сталина. И этот шарж вернулся от него с маленькой бумажечкой, на которой было написано: "Не печатать"», — вспоминал Борис Ефимов.

Сходили ему с рук и первый альбом с предисловием Троцкого, и работа под руководством Бухарина и даже расстрел брата — Михаила Кольцова.

«Брата арестовали под Новый год, в 1938-м. Прошла примерно неделя, я сидел и ждал, когда за мной придут. Тогда так полагалось… Как впоследствии я узнал, Хозяину представили на утверждение мой арест, и уже было готовое дело с моим признанием, что я шпион, но он сказал: «Нэ трогать»… Он был Хозяин, и он посчитал что сейчас в его хозяйстве ему пока понадобится опытный карикатурист. И меня не тронули. Может, он хотел, чтобы я вам это все рассказал… Из «Известий» меня уволили тут же». До 1945 года.

Под псевдонимом В. Борисов он вернулся к политической карикатуре (газета «Труд») и после прямого указания Вячеслава Молотова был вновь включён в обойму мастеров советской политической карикатуры, с возобновлением публикаций в «Правде», «Крокодиле», «Агитплакате» и прочих изданиях. И так проработал всю войну.

Его работы публиковались на страницах «Красной звезды», «Фронтовой иллюстрации», а также во фронтовых, армейских, дивизионных газетах и даже на листовках, которые разбрасывались за линией фронта и призывали вражеских солдат сдаваться.

В поисках сюжетов для своих работ Борис Ефимов неоднократно выезжал в действующую армию. Особенно убедительно у него получались Гитлер со своим окружением,
А потом его направили на Нюрнбергский процесс.

«Я получил командировку, явно санкционированную Сталиным. Я же был в «штрафной роте» — как брат Кольцова. Но я был им нужен. Это известинское командировочное удостоверение хранится у меня до сих пор. А с докладом о своих впечатлениях я проехал по всей стране», — рассказывал он уже в XXI веке.

Фронтовые впечатления Бориса Ефимова, а также его живые наблюдения на Нюрнбергском процессе легли в основу нового альбома его рисунков «Уроки истории», который увидел свет в 1946 году.

В 1948 году выходит сборник его карикатур «Мистер Доллар», а в 1950 году — альбом рисунков «За прочный мир, против поджигателей войны». Подобно Агасферу, он отталкивает страждущих и рисует карикатуры на «безродных космополитов», «убийц в белых халатах» а затем и «израильских агрессоров». К счастью, отец, умерший в 1945 году, этих художеств отпрыска не увидел. А вот мать, Рахиль Шеваховна, видела практически всё, ведь она ушла в 1969 году.

В 1950-м, а потом в 1951 году Ефимов был удостоен Сталинской премии СССР, в 1954 году избран членом-корреспондентом Академии художеств СССР, в 1957-м — членом правления Союза художников СССР, в 1958 году ему присвоено звание «Народный художник РСФСР», а в 1967 году — «Народный художник СССР».

Лауреатом государственной премии он стал в 1972-м году при Брежневе, а вот Героя Социалистического труда ему в 1990-м успел дать Горбачев.

Ефимов был награжден тремя орденами Ленина, орденом Октябрьской Революции, тремя орденами Трудового Красного Знамени, орденом «Знак Почета», болгарским орденом Кирилла и Мефодия I степени, многими другими наградами. Последним в этом ряду был орден Почёта, врученный В. В. Путину на 105-летие. Однако из всех своих наград он больше всего ценил медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией».

В общем, пережил всех и вся, включая советскую власть, и дождался второго пришествия капитализма в России.

И даже заметил о городе, где родился: «История, как известно, распорядилась по-иному — Киев стал очагом не «русской национальной идеи», а центром украинского «самостийно-незалежного» движения. Недолго простоял и памятник Столыпину. Прекрасный город на Днепре оказался столь же роковым для бронзового Столыпина, как до того — для живого… То были страшные времена. Но, должен засвидетельствовать, жизнь в Киеве продолжалась. Люди не перестали встречаться, смеяться, влюбляться, ревновать, вступать в браки, разводиться, петь песни, сочинять стихи, ходить в театры, одним словом, жить».

Так и Борис Ефимов — ходил в театры, пережил двух жён и продолжал «одним словом, жить», как и положено, Агасферу, вплоть до 1 октября 2008 года.

Украина.Ру