Эмигрант, не беженец и
не человек в поисках самореализации или заработка, а именно эмигрант,
оглядевшись и несколько пообвыкнув на Западе ненадолго приобретает столь
желанный для него покой. Как в прекрасном сне разом исчезает из его
жизни все то, что ему претит. Нет ни хамства в транспорте, ни
брутальности на улицах, где царит атмосфера благодушия. Все вокруг
выверено и без фанатизма. Вместо пьянства - веселье, вместо безудержного
веселья - здоровый скепсис. Люди, и не по отдельности, а во всей своей
массе так сильно на него похожи, что он невольно принимает равным себе
того, кто таковым не является, кто вынуждено претерпевает равенство это в
силу воспитания. Конфликт интересов скрытый за выразительными глазами и
зубами аборигенов. Позиция последнего ясна, как Божий день: даже лебедь
белая взросшая в неподобающей среде останется гусем-лебедем,- опять
таки, в силу воспитания, а точнее - невоспитанности. Гадость утенка.
Каким он был, таким он и остался, и только мерзость его выросла во
мразь. Полное пренебрежение плотью в пользу лебединой составляющей
человека, каковой выступают, не так закон и подзаконные акты, как нормы и
правила поведения человека в обществе, в состав каковых входит и
обязательное соблюдение закона, который, при отсутствии приоритета, и не
закон вовсе, но - узаконенное мнение. И цена проживания - адаптация.
Много это или мало для человека не воспитанного, а самым естественным
образом соответствующего происходящему? Если человек - это человек,
тяжело ли для него бремя понуждающее скотов быть людьми? Вопрос
риторический, как для аборигена, так и для эмигранта, вот только по
прямо противоположным причинам. Паритет антиподов в обществе отлично
вымуштрованных негодяев. По крайней мере, так о себе думают рядовые его
члены, напоминая время от времени актами протеста, что трудятся они
исключительно за еду. Но то, что для аборигена и адаптированных
существенно, то для эмигранта не имеет ровно никакого значения. Его мало
трогает даже массовое превращение во времена кризисов вальяжных
дрессированных хищников в мелких подопытных грызунов, при котором уже
само общество втолковывает своим членам и кто они есть, и что работают
только лишь за еду. Тем не менее, метаморфоза эта оказывается для
эмигранта далеко не бесполезной, даже более того, благодаря тому, что
общество отторгает такого человека, собственно, в эмигранта, он
постигает, испытывая на своей шкуре, то, чего ни при каких других
обстоятельствах никогда бы не смой сообразить.
Эмигрант, он из числа тех людей, кто легко находит по жизни и
занятие себе, и необходимые для проживания средства. Находит играючи,
слишком легко, чтобы оценить полученное даром по достоинству, почему все
это и не держится такого человека, раз за разом приводя в состояние
отчаяния. Несмотря на это, цепляться за удачу, которая как нарочно идет и
идет ему в руки на зависть окружающим,- он не станет, удивляя других и
кляня самого себя. Человек самодостаточный, он вполне мог бы свыкнуться с
такой своею особенностью, если бы аутизм его не проявлялся какой-то
радостью, в том числе и во всей его внешности, прописанной прямо на лбу.
Также как ребенок своим появлением задним числом преобразует
безжизненную, в общем-то, семейную клетку в ячейку общества, так и он,
привнося всего себя в рутину, оживляет застывшие в его ожидании формы
бытия, тем самым привлекая к себе внимание и притягивая людей, вместе с
которыми приходит и та самая удача. Пережить такое он бы смог, и даже
рад был бы такому, если бы публичность не превращала достаточность в
самодовольство. Самодовольства эмигрант пережить не может, и не по
надуманным каким-то причинам. Как и всякая ложь, оно его коробит, ломает
чисто физиологически. Быть умным в среде дураков? Богатым среди нищих
или счастливым посреди несчастья? Кто такое мог бы стерпеть, если он и
не придурок, не дурак выбившийся из дураков; и не лицедей, негодяй из
негодяев, удерживающий в себе все в нем негодное? То, что для человека
мира сего за счастье, и то, что он добивается по заслугам своим,- все
это для эмигранта неприемлемо. Да и какие там заслуги, когда коротенький
путь его отмечен и незаконченными делами, и чередой порушенных людских
судеб, когда его сторожит целая куча народа: женщины, с младенцами на
руках; друзья, с мешками за плечами. И все они желают не просто войти
посредством своего кумира, как через двери, в счастливое будущее, но -
въехать, причем въехать верхом как раз туда, куда он только только
пришел. Поэтому, еще до трансформации идиота в братьев Карамазовых,
совершенно того не желая, такой человек растворяется в среде негодных,
непотребных людей, от которых те же сторожа старательно избавляются.
Этим потерпевшим уже и дела никакого нет, что устроены они в жизни самым
наилучшим образом. Ясно же, что по заслугам. Невозможно благородные
люди, они прощают свою несостоявшуюся лошадь, великодушно отпуская
скотину с миром. И только когда и дальние человека, вслед за ближними,
выпирают его из силиконовой долины с клеймом негодяя, только тогда он
начинает что-то соображать, и пишет исповедь другим таким же идиотам,
чтобы спросить: человек, земной человек наследующий Землю по праву
вершины ее эволюции,- он кто? Нищий художник, мотивированный
биологической, физиологической или еще какой-то из своих составляющих,
чувственной по природе, или благородный меценат, скажем так, практичный
человек целокупно подвластный мечте, возбужденной в нем внешним,
виртуальным стимулом.