КАЗУС ДЕПАРДЬЕ

Шантаж государства гражданином есть благо. По крайней мере, пока не наступает состояние чрезмерности, грозящее анархией. Этой простой мысли не разглядели те, кто взялся обсуждать казус Депардье, надел

Оно на то, конечно, и смахивает: выбрать Россию в качестве оффшора – один этот шаг должен быть сопровожден пипифаксовым смехом и сонмом карикатур, доказывающих чуть ли не мифическую потусторонность события. Уже сам по себе вид российского паспорта Жерара Депардье, с указанием загадочной связи Шатору, где актер родился, и – пардон! - Фрязина (если только это не розыгрыш), воспринимается как фокус с элементами издевательства. С той же претензией на доверие можно было бы поместить рядом с фото этого «нового русского» изображение, допустим, Надежды Кадышевой и объявить о том, что Депардье сменил пол и похорошел. Оригинал порой ввергает в сомнение пуще подделки. Отсюда, снимок француза-сибарита, отплясывающего в косоворотке «барыню» в окружении румяных баб в повойниках в своем правдоподобии заходит так далеко, что высовывается с другой стороны и воспринимается как фотожаба – с тем большим основанием, что в сети и фото, и фейки появились практически одновременно. Юзеры не дремлют! Вот Депардье, три года спустя, тащится в тулупе обратно во Францию: «Суки-чекисты до нитки обобрали!» Вот он на толчке, со спущенными штанами, рядом опорожняется колоритный абориген-россиянин: «Вообще-то русский дух я себе представлял несколько по-другому...» Вот страница паспорта Джеки Чана: Чан – украинец. Дальше - всплеск сообщений. Депардье готовы предложить вакантное место министра культуры Мордовии. Депардье приглашают в труппу Пермского драмтеатра. Так и хочется дописать: на роль репки. Но даже без подобного уточнения все эти вкрапления реального представляются такой же фантасмагорией, как картина «Митьки отправляют Брежнева в космос»: мило, но этого не может быть.

В общем, куда ни кинь…

Однако тут как с выступлениями в средневековых кукольных балаганах: зритель может и перестать смеяться, если увидит, что у бродячих артистов, столь проворных в руках, вместо ног – искореженные культи. И выходит так, что все, что над ширмой, куда менее значимо, чем то, что за нею. У фигляра (а этим тавром, кстати, припечатал Депардье Станислав Белковский в эфире «Эха Москвы»), по крайней мере, не меньше поводов для горечи, чем у публики, перед которой он кривляется, - для потехи. Спектакль, разыгранный Депардье при поддержке первых лиц РФ, не может быть ограничен лишь вопросом «почему Россия?» - в этом суть проблемы. Ибо прежде этого выбора Депардье сделал другой, главный: решил покинуть Францию. Здесь, по-видимому, что-то от психологии семейных отношений: мужчина никогда не уходит к кому-то, но всегда – от кого-то. И причины, по которым семейный «Титаник» затонул, бывают неизменно важнее берегов, к которым жертвы кораблекрушения – будь на то воля Божья – прибьются.

Большинство комментаторов на постсоветском пространстве (да и не только) склонны оценивать причины того, что Депардье отряс прах Франции со своих подошв, как меркантильные и незначительные. Типа: побег побегу – рознь. Тарковский бежал от тоталитаризма, и, как следствие, за свободой. Депардье же – всего-навсего от налогов, по-другому – за деньгами. Один – аскетичный творец-францисканец. Второй – одутловатый буржуа-потребитель. Один – нравственный идеал. Второй – чуть ли не моральный урод.

Все эти контрасты столь же зримы, сколь и обманчивы. Ибо представление о том, что термин «тоталитаризм» – всеобщ, - иллюзия. Почти все, кто писал на эту тему, находились в плену не только реального исторического опыта, но и бесчисленных антиутопий – от «Мы» Замятина до «1984» Оруэлла и «О дивный новый мир» Хаксли. В них государство представало всевидящим Левиафаном, а подданные находились под его лупой, как будто всех их загнали в тюрьму, сооруженную по величественному соборному проекту Джереми Бентама: вверху – купол, и оттуда видать каждого. В результате тиражирования такого образа создавалось впечатление, будто несчастье быть приравненным к насекомому, наколотому на булавку, распределялось на всех поровну. Что единственная форма тоталитаризма воплощена в контроле, запретах, наказаниях, необходимости послушания и скудном пайке. И что тоталитарному государству противостоит государство демократическое. Возможно, такие воззрения чему-то и соответствовали в прошлом, но с тех пор утекло много воды. Тоталитаризм из активной стадии перешел в реактивную, а из социальной категории – в психосоциальную, в которой механизмы личности задействованы наравне с механизмами государства. Он стал все больше индивидуальным – в том смысле, в каком индивидуальна степень опьянения. Кому-то и десяти порций абсента – этого зеленого «омнибуса в Шарантон» - маловато, а кто-то, приняв на грудь мизерную дозу легкого сидра, ввергает себя в убийственное предынсультное состояние. Каждый из нас видит этот мир по-своему. Острота зрения и толщина кожи у каждого – разная. Вспомните: когда Сахарова насильно кормили в Горьковской психушке, а Солженицына готовили к высылке, будто он был поэт, и все это происходило в платоновском «Государстве», большинство граждан «страны советов» ощущала себя вполне комфортно. Так было раньше. Так осталось и доныне. Если я, допустим, у себя в Луганской области выйду с транспарантом «Долой тоталитаризм!», большинство сограждан в лучшем случае начнут на меня коситься, а в худшем – кинутся бить морду. Им покажется, что я сгущаю краски, что я – «бандеровец», «помаранчевый», что я покушаюсь на светлые образы нынешних украинских правителей. Возможно, мы еще сойдемся в том, что наши зарплаты должны бы быть чуть повыше – раз эдак в пять. Но если я им скажу, что задыхаюсь от несвободы, большинство из них покрутит пальцем у виска: они ничего такого не чувствуют. У меня нет повода подозревать их в неискренности. Но еще меньше оснований пренебрегать своими личными ощущениями. Сомнительная принадлежность к сомнительной категории «творческая интеллигенция» в данной ситуации объяснить ничего не может. Я встречал достаточно учителей, которые со всей возможной рассудительностью доказывали мне, почему Янукович – лучше. Вкус – последняя религия человека, даже если это вкус политический. И по давно установленной традиции, в поединке логики и чувства победа всегда остается на стороне последнего. «Родина», «свобода», «тоталитаризм» - все это просто слова. Пока вы их не наполните верой. Но едва только вы в них поверите, пишет по сходному поводу Сэм Харрис в книге с символическим названием «Конец веры», «они станут частью самого вашего мыслительного аппарата и начнут определять ваши желания, страхи, ожидание и все поведение, которое из них следует». 

Если вы верите, что 75-процентный налог – это грабеж средь бела дня с мерзким душком тоталитаризма, а не нечто объективно необходимое, снабженное лейблом «этого требует момент» (ибо государство – «не тварь дрожащая, но право имеет»), то значит, так оно и есть: грабеж и тоталитаризм. Во всяком случае, почему бы не предположить, что Депардье воспринял эту «новую сказку для французских мытарей» - именно так? Ведь входить в трудности правительства на самом деле не является обязанностью гражданина (и можно, кстати, лишь порадоваться тому факту, что есть страны, в которых понимание этого способно хоть изредка подтверждаться практикой). «Вы обещали? Вы не можете выполнить своих обещаний? Уходите!» - вот демократическая модель. Однако пока что не слыхать о том, что новая, «социалистическая», власть в Париже пакует чемоданы. Наоборот, она пытается получить для себя то, что Элвин Тоффлер, по аналогии с Марксом, назвал «прибавочным порядком» - то есть «тем избыточным порядком, который навязывается обществу не для его пользы, а исключительно для блага людей, управляющих государством». Пока что этот порядок нацелен на латание бюджета (ситуация, к слову, очень напоминающая Украину, где ради подобного же «прибавочного блага» два ведомства – налоговая и таможня – были недавно объединены в одно). Но ведь неизвестно, куда этот прибавочный порядок может быть устремлен далее. Франция – страна с кипящей маслом историей. Ее стремление к «абсолютизму» неизменно приводило к столкновениям. Якобинский террор в 1793-94 годах, выступления в Латинском квартале в мае 1968-го. Абсолютизм здесь взят в кавычки из уважения к исторической терминологии. Де Голль, разумеется, – не монарх. Но поздний Де Голль, тем не менее, был человеком, слишком уж уверовавшим в неколебимую правоту государства и в свое право быть единственным поводырем для страны. А студенческие выступления, среди прочего, были взлелеяны как раз жестким дисциплинарным уставом и бесправием учащейся братии. Немного забавно, что против отечественного, по виду «карманного» (для тех, кто имел опыт жизни в СССР), тоталитаризма молодежь Франции боролась при помощи цитат из Мао – апостола тоталитаризма как такового. Но тогда на берегах Сены он почитался революционером, наряду с Троцким и убитым накануне Че Геварой. А его максима «винтовка рождает власть» была вполне созвучна тогдашним лозунгам: «Запрещается запрещать!», «Будьте реалистами – требуйте невозможного!», «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!» или «Границы – это репрессии».

В бурные эпохи власть сдается быстро. Но сказанное – не про Де Голля. Он ушел, но позже. В ответ же на студенческие выступления он пообещал «не уступать насилию». Попытался выслать из страны Кон-Бендита – на тот момент одного из лидеров «бузотеров» (ныне превратившегося в благопристойного чиновника из евроструктур). Вел переговоры с военными в Баден-Бадене и Страсбурге, похоже, готовясь к – слава те, Господи, так и не сбывшейся - развязке самого мрачного толка. Ради пресловутого прибавочного порядка.

Относиться  к Де Голлю без должного уважения может лишь человек, не знакомый с историей французского Сопротивления. Но относится с почтением к методам его руководства – это, пожалуй, по силам только тому, у кого, как бы выразился Бердяев, в крови – «соблазн царства». Кто по вечерам напевает патриотическую песню «Раньше думай о Родине, а потом о себе». Кто после слов украинского премьера Азарова о том, что гражданам следует не ныть, а брать лопату и копать (для роста их благосостояния), точно после благословения пастыря, осеняет себя крестом и незамедлительно приступает к земельным работам. Кто убежден, что остракизм – голосование черепками за изгнание одного из своих членов в Древней Греции – исключительная прерогатива государства. Что-то вроде механизма червячной пары, которая не крутится в обратном направлении – от гражданина. Кто между бунтом, смирением и бегством – этим нехитрым трехсоставным инструментарием граждан в отношениях с государством, наступающим им на мозоли и берущим за глотку, - всегда выбирает смирение. Потому как ни бежать, ни бунтовать – ни в силах.

Однако этот портрет ни имеет никакого отношения к Депардье. Его во многом можно упрекать, но только не в пиетете перед машиной государственной власти. Это не его грех. Впрочем, тот, кто увидит в поступке Депардье акт гражданского мужества (ну, вдруг такие найдутся), - также пойдет по ложному пути. Единственный резон затрагивать здесь саму тему мужества – это говорить о художественной провокации (вещи, как правило, все-таки требующей известного напряжения внутренних духовных сил). О перформансе. Сродни тому, что в свое время демонстрировал, например, художник Кулик. Если кто помнит,  Кулик лет двадцать назад сидел голым на поводке и изображал собаку. Рычал, лаял, оскаливался, бросался на прохожих, ел что-то непотребное. Его жена, литературный критик, выступала в роли хозяйки, одновременно разъясняя публике суть происходящего. Разумеется, никто всерьез не верил, будто Кулик свихнулся до такой степени, что превратился в животное (точно так же, как мало кто ныне верит в искренность обрусения Депардье). И натурам тонким, шедшим дальше формулы: «Скотина! Убивать таких надо!» - невольно приходилось задаваться вопросом: зачем все это? Что он хочет этим сказать?

Собственно, это признак и закон перформанса – дав оплеуху, заставить усомниться. Прежде всего – в том, что мир устроен так, как нам доселе внушали. Что верх в нем – верх, а низ – низ. Зачатки перформативного искусства - в Элевсинских мистериях (Персефону возвращают в Верхний мир из подземелья Гадеса-похитителя), в Дионисиях и Сатурналиях, в скоморошестве. Наконец, в средневековом карнавале, по поводу обрядово-зрелищных форм которого Бахтин писал, что они, «как организованные на начале смеха, чрезвычайно резко, можно сказать принципиально, отличались от серьезных официальных - церковных и феодально-государственных - культовых форм и церемониалов. Они давали совершенно иной, подчеркнуто неофициальный, внецерковный и внегосударственный аспект мира, человека и человеческих отношений; они как бы строили по ту сторону всего официального второй мир и вторую жизнь, которым все средневековые люди были в большей или меньшей степени причастны». Взяв от карнавала модель «опрокинутого мира», перформанс, в его нынешнем прочтении, почти отрекся от стихии смеха. Или, если выразиться точнее, - его смех – жесток. Этим он и завораживает.

Сколь ни кощунственно это прозвучит (да, собственно, уже и прозвучало – из других уст), акт «11 сентября» с обрушением башен-близнецов Всемирного торгового центра при помощи самолетов – ярчайший пример подобного действа, за которым в прямом эфире наблюдали миллионы людей. Я был в их числе, и помню свою первую реакцию: как такое возможно? Второй вопрос был: почему? Третий – уже традиционный: зачем? Какое послание они хотят передать? Гипотеза, озвученная Джульетто Кьезо (о том, что происшедшее – заговор спецслужб США), слишком функциональна, чтобы быть убедительной. Она примерно так же редуцирует сущность проблемы, как соображения о налогах – поступок Депардье. И в том, и в другом случае за скобками оставляется, как сказал бы Жижек, творимое государством системное насилие – отзеркаливание которого мы в обоих случаях наблюдаем. Оба акта говорят по-разному, но об одном и том же – о фиаско государства, как института, способного исполнить, возложенные на него ожидания. Кондорсе в свое время уложил их в три пункта: «уничтожение неравенства между разными государствами, развитие равенства в каждом отдельном государстве и, наконец, усовершенствование человека». Из чего, по крайней мере, ясно, что ожидания – это нечто более объемное, чем простой перечень функций. По этому поводу можно вспомнить анекдот о пограничнике, чей пост установлен в глуши, где никто не ходит, но едва только его переносят на оживленную трассу, пограничник увольняется, мотивируя это тем, что ему ведь теперь пришлось бы задерживать людей, а он к этому не готов. Иными словами, пограничник не тот, кто стоит на посту, а тот, кто задерживает. Государство – это не то, что объявляет о выполнении «повестки дня» Кондорсе, а то, что может подтвердить факт ее выполнения. То есть, это то, чем современное государство по определению не является. Оно превратилось в «министерство будущего».

Если не брать во внимание сюжеты библейские (Моисей, сорок лет в пустыне, смерть лидера на границе Земли Обетованной), то шабаш на костях грядущего начался, разумеется, с утопистов. Картины их убогого счастья были скучны, безжизненны и симметричны. Пикантности, типа селекционного подхода к деторождению у Кампанеллы с особой ролью «начальника», решающего кому с кем спариваться, Фрейд бы, вероятно, объяснил перверсивным преломлением эдипова комплекса у автора: Кампанелла сочинял свой труд в тюрьме. Но в целом все эти писания чем-то напоминают старые советские фильмы, где все трудятся, поют и демонстрируют ксерокопии улыбок как алиби пропорционального счастья их владельцев. Можно понять Чорана, когда тот в адрес конструкций Фурье замечает, что «лучшего рвотного, чем описание Фаланстера, не найти». Утописты убили душу. Но они же стали хорошими учителями для властей всех мастей. Их влияние не может быть ограничено опытом построения коммунизма. Любой, кто сегодня, в эпоху, с поспешностью и слепотой промежуточного победителя названную Фукуямой «концом истории», объявляет о своем «крестовом походе» в депутаты или в президенты, несет в своем ранце маршальский жезл утопии. Не скупясь на краску, он живописует полотна того государственного рая, который наступит с его приходом к власти. Характерная особенность: чем менее он озабочен выполнением своих обещаний, тем более сжимает он сроки наступления мифического благоденствия. Украинский Янукович обещал «покращення життя вже сьогодні». Французский Олланд, социалист, 66-й князь Андорры – что само по себе звучит как оксюморон, шел на президентские выборы-2012 под лозунгом: «Перемены сейчас» (точь-в-точь попугай из «Острова» Хаксли, кричавший: здесь и сейчас). В этом, разумеется, с избытком – цинизма. Но, опять-таки, речь не может идти только о нем. Отношение государства к своим обещаниям в целом совпадает с трендами сегодняшнего дня, когда, выражаясь формулой Жана-Клода Карьера, «будущее туманно, а настоящее постепенно сужается и исчезает».

Новый тоталитаризм как раз и настоян на идее сиюминутности, точно так же как прежний – на идее вечности. В каком-то смысле он даже больше платоновский, чем тот, что был до него. Ибо он больше сообщает не о притязаниях какого-то конкретного государства (коммунистического, фашистского, национал-социалистического), а о притязаниях государства как такового. То есть Государства с большой буквы. Государства вечного, с навсегда расписанными ролями, о неизменности которого как раз и пекся великий греческий философ. Государства как идеи. Где вывески могут быть ситуативны, зато суть – незыблема.

Коли так, то любой гражданин будет прав и прозорлив, если перестанет покупаться на вывески и будет помнить о сути. По крайней мере, ему должно стать понятным, что он тоже живет сейчас. И если какая-либо государственная машина выталкивает его из этого сейчас, то есть предлагает принести себя в жертву будущему («сегодня ты должен затянуть пояс, войти в положение, взять лопату и т.д., зато завтра…»), он вправе этой лжи противостоять. Депардье это сделал. В доступной и близкой ему форме. Близкой – потому что в письме к французскому премьеру, назвавшему известного актера «ничтожным», он не только спросил: кто вы такой? кто вы такой, чтобы меня судить? – но и объяснил, кто такой он сам. Он – космополит. Гражданин мира. Иными словами – он всегда предпочтет тесным оковам – оковы более свободные. Россия? – значит Россия. Вывеска роли не играет. Она – не вечна. Ни в каком смысле.

Это, мне кажется, хороший пример.

Вместе с тем казус Депардье несет в себе и привкус горечи. Ибо то, что положено Юпитеру, не положено быку. Человек, вздумавший повторить путь Депардье, должен иметь в виду, что это – путь богатого. Для всех прочих он недоступен. В инструментарии бедного ему нет места. Бедному на выбор остаются лишь: личное смирение или коллективный бунт. И честно говоря, я даже не уверен, можно ли это назвать выбором.

Юрий БОЖИЧ