После аварии на ЧАЭС. Кое-что из жизни киевской школьницы

Как я провела лето 1986 года

О том, что чернобыльский реактор взорвался, я узнала раньше многих других школьников. Об этом шептались родители. Однажды ранним утром в дверь квартиры маминой коллеги позвонили, открыв, она обнаружила на пороге семью своей сестры. Женщина с детьми часть пути на попутках, часть пешком (!) пришла в Киев. Они, минуя кордоны, самостоятельно бежали из Припяти. Эвакуации еще не было. Руководство страны боялось паники.

У меня были красные хлопковые гольфы. Новые. И я все ждала весну, чтобы их носить. Нам запрещали выходить на улицу, играть во дворе, но мы с Мариной частенько нарушали запреты. Однажды мы зачем-то потащились в мамин НИИ. Я, ясное дело, в волшебных красных гольфах, Марина – в джинсах. Получив хорошенько за нарушение запрета, мы были измеряны дозиметром. Одежда зашкаливала. Меньше всего – Маринины джинсы, больше всего – мои гольфы. Гольфы отобрали. А вечером следующего дня у меня появились первые джинсы (как это удалось маме во времена тотального дефицита – загадка).

Если верить тому, что сообщало радио, надо было всегда сидеть дома, закрыв все окна, и каждый час мыть полы. Рекомендация, видимо, направлена на то, чтобы как-то загрузить людей физической работой, дабы снизить панические настроения.

Какой-то главврач по радио постоянно рекомендовал киевским мамам раз в день поить детей аптечным йодом – капля йода на полстакана воды. Сотни тысяч мам беспрекословно выполняли это указание. Так были загублены сотни тысяч детских щитовидок.

Эвакуация детей началась в 20-х числах МАЯ. Из моих окон видна соседняя школа, ее учеников увозили раньше. Я стояла у окна и смотрела как вереницы детей (в парадной школьной форме с красными галстуками), с родителями и чемоданами, с разных сторон, как муравьи, стекаются к школьному стадиону, где уже выстроился десяток автобусов. А потом смотрела, как одинокие родители, многие рыдая, возвращались домой. Без детей и без чемоданов.

Мама умоляла сопровождавшего нас педагога непременно привязать меня к полке. Во всяком случае, я так понимала то, что скороговоркой сквозь слезы строчила мама, теребя несчастную учительницу. Я не понимала, как можно привязать 10-ти летнего ребенка к полке. Она ведь плоская. Нас – учеников 4А - загрузили в плацкартный вагон. Я впервые оказалась в таком месте и ждала худшего (ведь там привязывают к полкам). Но с радостью обнаружила ремешок (одним концом пристегнутый к крючку в стене, а вторым к краю полки), которым лишь чисто теоретически можно было помешать телу, лежащему на верхней полке, упасть. Кстати, на боковых никто не ехал. Полки подняли и сложили, чтоб дать детям немного пространства.

Поезд в основном шел без остановок. А когда останавливался, вагон не открывали, нас не выпускали. Местное население знало, что везут эвакуированных детей. Люди приходили к вагонам и совали нам в окна еду – пирожки, конфеты, печенье. Людей на каждой станции, где останавливался поезд, было много, и все рыдали. И вот сижу, после очередной остановки, в руках у меня еще теплый пирожок, судя по всему, с яблочным повидлом, и одолевают меня смешанные чувства. С одной стороны, мне очень хочется попробовать, он ведь таааак пахнет. С другой, мама выдрессировала (это точное слово!) никогда не есть то, что предлагают чужие люди. Любопытство побеждает. Спасибо, чужие люди, было очень вкусно.

Это одно из самых сильных детских воспоминаний. Солнце, уже почти лето. Поезд трогается, мы машем руками в открытое окно, а много-много чужих плачущих женщин суют нам в руки еду и игрушки. Люди, елки-палки, помогали друг другу чем могли. Чужих детей не было.

Нас поселили в корпусе барачного типа. Я и раньше бывала в пионерских лагерях, но не знала, что дети могут жить в больших деревянных постройках в комнатах по 12 человек. Местные приходили на нас посмотреть. Я сидела на качели, когда ко мне подошел мальчик моего возраста и спросил, может ли он дотронуться до моей руки. А зачем? – спросила. Выяснилось, что родители запрещают ему приходить в наш пионерлагерь и контачить с нами, потому что мы «зараженные». Привет, Вова, дружочек их Северодонецка! И спасибо за конфеты!

Раз в неделю нам давали мороженое. Но даже в этот день мы тащили из столовки хлеб и ночью ели его под одеялом, рассказывая друг другу страшные истории по типу «в темном-темном лесу».

Мои одноклассники через лаз в заборе сбегали с территории пионерлагеря. Они воровали клубнику с огородов местного населения. И однажды попались. Бабушка за уши привела в лагерь двоих, застуканных на горячем. Была созвана пионерская линейка, пионервожатый надрывно кричал в мегафон о юных ленинцах, о цвете красного знамени, о краснодонцах, погибших во время Великой отечественной войны. Провести параллель между всем этим и украденной мальчишками клубникой было трудно, но мы пытались. Короче, клеймили пацанов долго, пока старушка, притащившая их, не расплакалась и не ушла, махнув на все рукой. На следующий день в наш отряд пришла, как я понимаю, ее соседка с корзинкой клубники. Корзину нес ее, видимо, внук. Женщина позвала пацанов, заклейменных накануне, и вручила им корзину клубники. Когда они шли назад, я услышала такой диалог: - Бабушка, а почему им так много клубники? – Пусть едят. Они все скоро умрут… И тут-то у меня все сошлось. И рыдающие родители, и чужие люди, со слезами сующие продукты, и эта клубника. Они все знают, что мы умрем. Мы умрем. Потому что мы зараженные.

Вернулись домой в начале сентября 1986 года. Вышла на балкон и обомлела – на месте реденькой березовой рощицы стояли три беленькие 16-ти этажки. Дома для чернобыльцев и припятцев за три месяца построили прибалты. Тогда же мощно застроились Оболонь, Троещина и Харьковский – переселенцы не могли зимовать в гостиницах и на базах отдыха.

Мама до сих пор говорит, что страшнее лета 1986 года она в Киеве не видела. Жара и вообще нет детей. За все лето она так и не увидела ни одного ребенка.