Последняя Спичка

Рассказ моего отца, Юрия Алексеевича Мочанова, написанный 50 лет назад, в 1963 году в экспедиции. Опубликован в журнале Полярная Звезда, N6, 1964, стр.56-59. Кто накажет мерзавца? Только он. Сам себя.

Все мы когда-то и где-то немного недоели, немного недоспали, спотыкались, падали, поднимались, растирая ушибленные места. Ну, так что из этого? Не стоит унывать, не стоит хмуриться. Такая уж наша жизнь. Она, как добрый кусок поджаренного на костре мяса, — жилистая, местами еще кровь сочится, дымком попахивает, а все-таки вкусная. Ей-богу, вкусная! Только беззубым да безруким здесь делать нечего. Сильные люди нужны. И добрые. Да, да, обязательно добрые.

Это случилось однажды в тайге.

Сидя у печки в таежном домике, он ворошил палкой угли… Было тихо. В голову лезли разные мысли. Он гнал их. А они лезли. Он не хотел вспоминать. А ему вспоминалось.

— Хватит, — он проглотил слюну. — Нечего думать. Я жив. Это главное. Еще немного — и все кончится. И тайга, и домик — все…

Неожиданно для себя он громко крикнул. Крик полоснул тишину и замер. Он весь сжался. Внутри была пустота. Где-то в ней стучало сердце. Глухо и одиноко.

— Ничего… Завтра выйду к Хантайке, на самолет — и подальше от этих мест. Бородатые дети! — он усмехнулся. — Поначитались… Впрочем, когда-то мы все мечтали стать кавалеристами. Когда-то…

Он достал банку с махоркой, свернул самокрутку, закурил.

— Даже махорку оставили… Хорошие люди. Интересно, кто они? Наверняка, курильщики. Да, если бы не этот домик… — Он стряхнул пепел. — Мало же человеку надо. Пару спичек и кусок вяленого мяса. Этих дней, пожалуй, теперь не забудешь. Еще бы самую малость — и… — Он посмотрел на светящийся в темноте кончик самокрутки. Вздохнул. — Что я хотел здесь найти? Лететь на свет может мотылек: ему отведен один день. А нам дано лет шестьдесят… Это уже что-то. Этим нельзя бросаться!

Он поднялся на ноги. Заходил из угла в угол.

— Зачем? Ну, зачем? Предложили поехать… Но ведь никто не настаивал. А я согласился. Захотелось увидеть тайгу. На время уйти от города. От всего, с чем свыкся. Потом вернуться и вновь полюбить приевшееся? Чудак! Игра, конечно, хорошая штука. Можно иногда идти и ва-банк. Но нельзя играть на жизнь. Она у меня одна. Новый метод бурения… Великолепно. Дал идею — осуществляйте. Так нет. Нашли… Счастливого пути. А чему удивляться? Сам виноват. Но теперь есть компенсация. Страшно ничему не научиться. А я извлеку из этого все, что можно — и стану сильнее. Подождите. Не для того в двадцать пять становятся кандидатами наук, чтобы в двадцать шесть сгнить в этих болотах. Теперь уже недолго. Не зря меня называли счастливчиком, — он улыбнулся. — Я еще возьму от жизни все, что мне причитается. Все без остатка.

Он остановился у нар. Поправил сено и лег, накрывшись плащом. В избушке тепло и тихо. Он закрывает глаза и пытается заснуть. Но сон не идет.

Вновь и вновь встает перед глазами пережитое. Безбрежная тайга… Гадкая, липкая тишина. Все тише и тише, с перебоями бьется сердце. Вспыхивают синие, красные, желтые огоньки… Изглоданное гнусом тело перестало зудеть. Ни голода, ни холода, ни страха. Он все идет, идет и идет — просто идет. Спотыкается, падает, поднимается и идет… Куда и зачем — он уже не знает. Он просто идет, идет и идет…

Прошло уже больше двух недель, как он заблудился и остался в тайге один. Две недели одиночества. Он боролся до последнего. Он надеялся. Он знал, что надо идти, двигаться. В этом жизнь. Пускай неизвестно, куда вперед, а куда назад. Нельзя останавливаться. Где-то

должны быть люди. И он шел. Просто шел. Просто передвигался. От сосны к сосне, от лиственницы к лиственнице.

Тишина. Ветер раскачивает осенние лиственницы. Падают сверху золотые иглы. Кажется, будто осыпается само солнце. И он уже не идет, а ползет. Ползет от травинки к травинке, цепляется за все, что попадается на пути.

А когда последние силы навсегда готовы покинуть его, природа, как бы в насмешку, воздвигает новое препятствие — высокий холм. Огромным надмогильным курганом встает этот холм на его пути. Ему чудится, что откуда-то из глубины холма до него доносятся приглушенные стоны. Кто-то зовет, манит к себе. Стоны становятся все сильней и сильней. Он прижимается к земле, пытается заткнуть уши, но стоны не прекращаются. Они парализуют его, сковывают остатки воли. Он хочет кричать, но язык не шевелится, грудь не дышит.

Он чувствует, что должен взобраться на этот холм, во что бы то ни стало должен взобраться. Он собирает остатки сил и ползет. Еще и еще один метр. У него кружится голова. Повсюду мелькают синие огоньки. Их все больше и больше… И вдруг он видит голубые-голубые глаза. Две большие голубые слезы. А лица не видно. И становится еще тяжелее.

А руки все тянутся и тянутся вперед. Еще и еще один метр…

Потом наступил конец — он сразу это почувствовал. Все вокруг и внутри стало совершенно простым и четким — увядающий стебель травы с ползущей по нему красной в черных пятнышках божьей коровкой, комариное жужжание, голубая полоска неба в просвете раскачиваемых ветром лиственниц, пучки рыжеватых волос на обглоданных гнусом пальцах…

Пальцы впиваются в землю, а земля под дерном черная и жирная, и у нее прелый, дурманящий запах. И он подумал, что точно так же пахла в последний раз земля на могиле отца, когда они с матерью рыхлили ее перед тем, как посадить анютины глазки, и мать плакала, но не навзрыд, а молча — одними слезами.

До вершины холма остается несколько метров. Там сидит сокол. Сокол не мигая смотрит на приближающегося человека. И ему кажется, что птица смотрит на него через пенсне. Птица очень напоминает кого-то из людей, но он не может вспомнить кого.

Судорожно тянутся вперед руки, но тело не движется, и дышать нечем. И какой-то последней шевелящейся еще в мозгу извилиной он понимает, что пришла смерть и что надо умирать. И он умирает. Но как убитая птица еще некоторое время продолжает свой полет, так и он продолжает ползти.

Взметнулся вверх сокол — и он открыл глаза. Внизу, под холмом была речка, и на берегу ее — дом. Деревянный дом, построенный человеком. Плоская крыша, железная труба. В стене маленькое застекленное окошко.

Дальше он ничего не помнил. Очнулся он уже в домике. В домике было все, что надо для жизни: еда, дрова, спички. Потом он нашел махорку. Курил долго и жадно, пока снова чуть не лишился сознания.

Когда-то давным-давно в Ленинграде он слышал про такие вот точно домики. Рассказывали, что их специально оставляют в тайге, чтобы попавший в беду не погиб, и единственное к тебе требование — помнить, что ты в этом домике можешь быть не последним.

Он прожил в домике несколько дней. Ел вяленое мясо и сушеную рыбу, пил крепкий чай, курил махорку, грелся у печки и спал на устланных сеном нарах. И он знал, что выжил, и он не боялся больше смерти.

На схеме, приколотой к стене, до Хантайки напрямик около двадцати километров. Это уже не страшно, — думает он. — Завтра все кончится. Надо только как следует отдохнуть.

Но сон, которого он так ждал, который ему так нужен, не приходит: и даже дремоты, простой дремоты, и то нет. А мысли, как оводы: не успеешь убить одного, сразу появляется еще несколько.

Вконец измученный бессонницей, он со злостью отбрасывает плащ, слезает с нар и подходит к печке. К черту воспоминания! Как гнилая вода — и есть, и нету.

Дрова в печке почти прогорели, но на полу осталось еще несколько поленьев. Он подкладывает их. Снова вспыхивает пламя, и в печке затрещало и загудело.

Он сворачивает самокрутку и закуривает. И кто это выдумал, что курить вредно? Попробуй-ка, посиди без курева, когда вокруг никого-никого, и вся твоя жизнь на тлеющем кончике махорочной самокрутки, а какой у нее мягкий и нежный голубой дым…

Постепенно его начинает клонить ко сну. Он ложится на нары, поворачивается лицом к стене и засыпает…

Рано утром, когда солнце только начало всходить над тайгой, он уже был готов в путь. Из продуктов в домике остался кусок вяленого мяса. Он разделил его на две равные части. Одну съел сразу, другую решил взять в дорогу. После съеденного мяса почувствовал жажду. Неплохо бы выпить чайку, — подумал он. — Но воды в ведре не осталось, а спускаться к реке не хотелось. Напьюсь по дороге, а сейчас закурим — и в путь. Он отрывает кусок газеты и высыпает из банки махорку. Как раз на одну затяжку. Надо быстрее трогаться. Он вынимает спичечный коробок. Открывает его. В коробке две спички. Он берет одну, чиркает. Вспыхнув, она сразу гаснет. Он сжимает ее в кулаке, обжигаясь, отбрасывает и достает последнюю спичку.

Какое-то мгновение он смотрит на нее, крутит в пальцах… Потом машет рукой, быстро прикуривает, машинально кладет горелую спичку обратно, бросает у порога коробок и выходит из домика.

Над тайгой ярко светит солнце. В лицо дует легкий встречный ветер. И где-то в кустах, впервые за много дней, поют птицы. Все предвещает хорошую дорогу.

Быстро и уверенно идет он по узкой тропинке. На душе радостно и спокойно. Наконец-то настоящее взяло верх над пережитым. И метры теперь короткие и упругие. И он все идет, идет и идет…

К полудню с запада подул ветер, сначала легкий, сдувающий с лиственниц пожелтевшие иглы, потом все сильней и сильней, так что вокруг все затрещало, вздыбилась растревоженная тайга. Ветер пригнал тучи, черные и неумолимые. Они набросились на солнце, и пойманное светило, извиваясь, забилось, как запутавшийся в сетях осьминог. Пошел дождь, сгустились сумерки, и тропа потерялась.

Наступила ночь, потом утро, потом снова ночь, и опять утро, а тропы все нет и нет.

И снова липкая тишина. Повсюду тайга. И снова все тише и тише, с перебоями бьется сердце. Перед глазами вспыхивают синие, красные, желтые огоньки. И снова он уже не идет, а ползет. Ползет от травинки к травинке, цепляется за все, что попадает под руки.

И снова он понимает, что если не свершится чудо… Но чудо свершилось: он видит перед собой дом. Да, да, это не мираж — деревянный дом, построенный человеком. И сверху падает первый снег.

— Люди, люди! — из последних сил кричит он и, впиваясь пальцами в поседевшую землю, ползет к домику.

И у него хватило сил доползти. Немеющие руки судорожно тянутся к порогу. У порога лежит вымокший спичечный коробок, и в нем одна горелая спичка…