Истории о войне

Когда я чуть подрос и история с третьим глазом отошла в сторону, дед мне кое-что рассказал о взаправдашней войне: 

«... Первый день на фронте. Нам всем выдали новые шинели. При довоенной бедности это было как соболья шуба, невероятное богатство. Все, нарядные и довольные обновками, шли в камышах по щиколотку в воде. Вдруг где-то сквозь заросли затрещал немецкий пулемет. Командир закричал: "Ложись!" и плюхнулся в черную жижу. Но из семидесяти бойцов только пятеро последовали его примеру. Остальные не могли себе представить, как такую ценнейшую вещь, как НОВУЮ ШИНЕЛЬ, можно вот так запросто погрузить в вонючую болотную жижу. Они продолжали стоять, нагнувшись почти до земли, прикрыв лицо руками. Их убили всех. В первый же день их войны...» 

Хвастаться нехорошо, ну и хрен с ним, а я похвастаю: мой дедушка, Петр Гаврилович Андронов, всю войну провоевал в разведке боем. Кто знает, тот оценит. Кто не в курсе, поясню: 30 вооруженных до зубов разведчиков получают задание, переходят линию фронта. Выходят в тылу на укрепленный немецкий объект, забрасывают его гранатами, берут контуженного языка, если есть, отрезают 100 метров телефонного шнура, чтоб сразу нельзя было исправить, и дай Бог ноги, отстреливаясь, бегут назад к линии фронта. Вроде ничего такого, будто игра "Зарница", только одна малость все портит - статистика. Не было случая, чтоб из 30-ти разведчиков вернулись больше четверых. Обычно один или двое. И, как правило, подстреленные. Мой дедушка умудрялся возвращаться. МНОГО РАЗ! Вы только вдумайтесь в теорию вероятности. Вернулись они вдвоем, ордена на грудь, подлечились, получили недостающих двадцать восемь человек и вперед... Хотя, если честно, то это не столько дедушкина заслуга, сколько бабушкина. Она у меня... Колдунья - плохое слово, короче, она заранее знала, что муж ее с войны вернется весь израненный, но живой. Но это уже другая история.  "... 

Главная трудность -перейти линию фронта. Обычно на это уходили у нас целые сутки. Перед переходом мы расходились вдоль фронта на несколько километров, чтоб каждый был один, ведь если у одного нервы не выдержат, и он шумнет или побежит, то минометным огнем накроют всех, кто рядом. Накроют сто из ста. Дружно с обеих сторон, в этом у нас с немцами было единодушие. Ползти можно только ночью, и то медленно и аккуратненько. Если за ночь не успел, то днем отлеживаешься, изображаешь кочку или убитого.  Самое большое, что мне удавалось сделать за целый день - это развязать мешок, вытащить сухарик и завязать мешок. Все. Двигаться можно только со скоростью часовой стрелки, иначе снайпер - наш или немецкий, обратит внимание на беспокойный холмик и успокоит. 

Однажды перешел линию фронта, идти не могу, нога перебита. Ползу живой и довольный по лесу, уже на нашей стороне. За мной тянется дорожка запачканной кровью травы. Рана навылет, несерьезная, но кровь теряю, всего бросает в дрожь, скорей бы доползти, не потерять сознание. Вдруг сзади: "Стой, кто идет!" Разведчик, говорю, из такого-то батальона. Часовой убрал от моей головы винтовку со штыком и заговорил: "А, разведчик, ну так ваши еще вчера переехали вон туда, версты две отсель. А тут теперича мы, артиллерия. Ты это, полз бы к своим, а то у нас и самим жрать неча, а тут еще тебя, бугая, кормить. У вас, разведчиков, небось, пайки с сухофруктами и шоколадом. Ну так вот шуруй туда, там тебя пусть ваши бинтуют и откармливают…" Я понял, что если начну с ним спорить, то только драгоценную кровь потеряю, а эта падаль может и штыком проткнуть.  Как дополз - не знаю. Очнулся за тысячу километров в госпитале. После обратно в родную часть и опять из нас собрали 30 человек..." 

Больше всего мне запомнилась одна дедушкина история про переход через линию фронта. ...

"Случилось это под конец войны. В ту ночь все шло наперекосяк. Одно хорошо, что сам не ранен. Я возвращался с задания уже два дня. Все это время не спал, потому что на мне был "язык". А кто спит с "языком", тот сам просыпается "языком". Как назло, мой "язык" подох от ран. Голодный, как собака, пить хочу, умираю, в автомате два патрона. Ползу. Еще надо метров 500. Слышу, а потом уже и вижу, что прямо на меня из темноты от наших ползет огромный немец. Морду опустил в землю, ничего не видит. Направляю автомат ему в каску, затаился, жду. Ну, думаю вот, и помирать время пришло. Мой выстрел немецкие наблюдатели услышат, и вместе с нашими целый гектар земли тут вспашут. Вот если ножом… Нет, не успею подобраться, заметит, стрельнет. Приготовился. Немец медленно поднял голову, он был в двух метрах от меня. Мы долго смотрели в глаза друг другу. Видимо, он тоже понимал, что любой щелк - это конец. Я почувствовал, что от него пахло гангреной и смертью. Нехорошо пахло, когда раны так пахнут, плохо дело. Дня два, наверное, с раной ползает. Немец плавно полез в карман, я думаю: ну и подыхай. Только собрался стрелять, смотрю - он медленно протягивает мне свой нож рукояткой вперед: - «Нихт шисен».  Я беру его. Немец показывает себе на загривок и все шепотом бормочет: "Хильфе, хильфе, битте..." Тут я понял. Залез к нему на спину, разрезал кусок куртки и добрался до раны между лопатками. Рана гноилась. Дал немцу в зубы рукавицу, чтоб не орал, а сам выковырял из него кусок железки. Достал из немецкого мешка флягу со спиртом и залил рану. Снял его брючный ремень и затянул потуже на спине. Он поблагодарил, протянул мне полплитки шоколада и флягу с водой (все, что было в мешке).  Говорит, «данке» мол, недалеко уже, а там мне помогут. Да, говорю, там твоих помощников до хрена, еле ноги унес. Весь лес в помощниках… Если бы сразу на него со спины напасть, заколол бы как свинью, а так…ну не мог. Мы молча расползлись каждый к себе, только мне нужно еще ползти часа три, а ему, даже раненому, не больше четверти часа. Но все время, пока я полз и ел шоколадку, даже не думал, что он, добравшись к своим, поднимет тревогу, осветится небо и меня закопают минометы. Даже не думал. Наоборот, я желал этой сволочи, чтоб он успел до своих добраться прежде, чем подохнет. По себе знал, как ему, гаду, сейчас хреново..." 

Однажды в День Победы, я был тогда еще совсем маленьким, увидел, как мой дедушка Петя сидел в сумерках у радиоприемника, слушал метроном минуты молчания и плакал. Мне было так удивительно, что дед может плакать - это все равно, что я бы увидел его с накрашенными губами... 

- Дедушка, что случилось? Почему ты плачешь? Он повернул на меня свое заплаканное лицо и чтобы меня не пугать, заулыбался. Таким я его и запомнил. В комнату вошла бабушка Поля, потащила меня за руку и сказала: 

- Пойдем, пойдем, не будем мешать дедушке. Он не плачет. Мужчины же не плачут. Это дедушкиными глазами плачут все его убитые друзья...  

Пересказ Марины Мурзиной