И вся-то наша жизнь есть борьба...

То, что мы живем, как на войне и никогда не перестанем, и что самое страшное - по-другому не можем - особенно остро чувствуется по возвращению из Европы.

Киев встретил запахом кала киевского вокзала...

Все эти дни запахи моря - ракушек и песка; дорогих бутиков, продающих мыло, голландские сыры, кофе и шоколад, круассаны и хрустящие булочки с семенами  и травами, итальянских трав и горячей пиццы; шлейфы духов, проходящих мимо ухоженных европейцев.Я наверное впервые наслаждалась отдыхом, хотя и сидела большей частью дома, строча запросы в разные органы власти. Где-то там, на восточном фронте, что-то тревожное, не дающее покоя, свербящее дрелью орган, ответственный за чувство страха. Даже и не знаю что: матку? То, что сжимается внизу живота, когда очень страшно.

Но стоило открыть дверь на улицу, как холодный ветер с запахами моря, рассеивал то, что оставалось в комнате. Можно было ходить и дышать. Вдыхать. Наслаждаться. Жить.

Я не умею жить. От этого так паскудно здесь. Моя мама читала Тихий Дон, когда носила меня в животе. Я воспитывалась в детском садике с Вождем за спиной. Мама шила мне матроскую шапку, когда в пять лет мы инсценировали бунт против буржуев на праздник 23 февраля. В лагере мы играли в зарницу. В школе пионервожатая говорила: "Если я скажу, то кровь из носу, вы должны это сделать". И к 22 апреля я бегала по всем универмагам Харькова в поисках алых ленточек, которые были в дефиците! И в моих ушах стояло: "Кровь из носу..." И я была горда, что разобью свой нос, но выполню команду женщины с алым галстуком на груди. В общем я все время была на какой-то войне. Я в эту войну верила. Она в моей крови.

Потом была война с голодом и холодом. Потерянные зимние сапоги были невосполнимой утратой и пришлось всю зиму носить резиновые. Военная кафедра мединститута была пожалуй самой пацифистской страницей всей моей жизни.

Потом я рожала детей, в условиях почти приближенных к боевым. Чего стоят роды в палате роддома с зарешеченными окнами. На улицу нас не выпускали - чтобы не родили там, а вот рожать пришлось самой. В палате. И бегать с ребенком и пуповиной между нами по коридору спринтерским бегом, в поисках врачей. У них планерка - или 23 февраля - или слишком много ночных родов - или просто было некогда.

Потом я воевала против свалок. В родном селе, где воспитывала детей. С мусором и безглуздьем людей. И кое-что отвоевала на этом пространстве.
Пару детских площадок и целую группу единомышленников. И лес!! Лес... Пока не рубят тотально. Хотя кое-где уже начали...

Про войны в интернатах я даже не хочу вспоминать. Нигде такого нет, чтобы каждая победа выжигала в твоей душе напалмом, всю тебя, без остатка.
А потом - уже просто бездушная борьба за никому не нужные души. Плевать, что об этом думает кто-то: зачем трястись на седьмом месяце огромного живота
оставив двоих старших на дорогую няню, или Дорогую подругу - в безвесть чужой области в рассыпающейся маршрутке. Я и сама не знаю. Уже не трясусь.
Постоянно езжу на каких-то джипах добрых дядей-спонсоров -и поэтому все время кажется, что война уже не моя. Кое-что отвоевали. Дело идет. Бери шинель - пошли домой.

Или этот газ. Эта чертова геофизическая разведка. Как нарочно в моем селе. И я подумала: ну нет. Сражайтесь уже сами. Все достало. Но голос в трубке вечером, трясущийся (не от страха, зубы на зуб не попадают у женщины от холода). "Мы были в ИхнЕМ лагере. Там полно машин, вагончиков, километры проводов. Нас оттуда послали. Смеются в лицо - говорят, все равно будем бурить где Нам надо - вы ничего не решаете."
"Вас сколько там?"
"В лагерь поехало десять. На митинг полсела вышло."
"Ого. Целая армия."
"ТЫ С НАМИ???".
Или звонок, когда "врагу" после третьего митинга пришлось идти на попятую.
"Нам угрожают - встречались один на один с З. говорят, если не отступим - вывезут в лес - никто не найдет. На каждого уже дело в прокуратуре заведено.Что нам делать?".
Я молчу в трубку.
"Аня, ты с нами?"
Я молчу в трубку. Я знаю, что разговоры про прокуратуру - бред, умереть в лесу тоже маловероятно. Но внутри страшно. И на улице так пасмурно и холодно. Хоть вешайся.
"Я с вами."
Господи, это вы со мной. Мои храбрые девчонки. Куда я без вас.

И вот я сижу у моря. В этом искусственном террариуме для небольшой группы людей планеты Земля. Здесь все пахнет дорогими духами. И морскими ракушками.
Здесь женщины с сияющим ореолом седых волос сидят в шезлонгах, подставив солнцу ухоженные лица. Темные очки. Шарфики и браслеты.
Свечи. Букеты цветов. Тротуары улочек кривых. Крики чаек. И белый песок.
Здесь такие сказочные дома вдоль всего побережья.
"Я покажу тебе дом с круглой крышей.", - говорит мне подруга Нина. Она ведет меня к этому дому в котором окна - на весь дом. Огромные - впереди и сзади.
И такие прозрачные - что сад в задней части дома - виден как на ладони.
"Смотри, - говорит мне Нина. - Там на втором этаже сидит мужчина. Его стол у самого окна. И он что-то пишет за компом. И часто смотрит на море.
Ты представляешь, КАКОЙ там вид из этого окна - сюда, на море?!!!"

Там - на восточном фронте какая-то дурацкая война. На залатанные дороги там падают бомбы - иначе откуда такие глубокие ямы? Там постоянно надо кого-то бояться. Если ты сидишь за рулем - то это значит, ты едешь по тропе войны. Тебе надо не только смотреть вперед - все время не упускай из виду - что сзади может мчаться Он0 с номерами АА 7777 ЯЯ. И очень быстро. И тебе надо успеть - резко вильнуть влево, хоть в яму - чтобы уступить Ому дорогу.
И переходя дорогу на своих двух, ты должна помнить - что ты и твои дети - на войне. Держи их крепко, и всегда готовься к прыжку - даже на пешеходном переходе.
И там твои девчонки, под дождем блокируют стаю машин - приехавшую непонятно зачем, чтобы бурить непонятно что.
И отовсюду такие чудовищные новости про собак растрелянных, про деревья, про рейдерские захваты, про больных детей.

Но самое ужасное то, что шинель, саперная лопатка и котелок с водой дают тебе почувствовать всю соль этой жизни. Каждую жилу рвущихся мышц в твоем живом теле.
А без них - возле соленого моря с привкусом чужих трав и дорогих духов - эта жизнь проплывает мимо тебя и ты ощущаешь всю бренность и никчемность своего благостного существования.