Вулкан по имени Чавела Варгас (1)

В устах Чавелы самая легкомысленная мелодия приобретала трагичные оттенки и глубокий смысл. Ее концерты превращались в священнодействие.

«Все возможно. Все барьеры мнимые. Я ухожу, но завещаю вам самое ценное – мою свободу. Именно такой я хочу видеть молодежь – свободной».

В последние годы жизни Чавела Варгас часто повторяла эти слова. Она имеет полное право составлять такое завещание, ибо ее судьба – ярчайший пример того, что свобода выбора и «смелость быть» достижимы в самых безнадежных ситуациях. Ее трудно превзойти в искусстве бросать вызов системе запретов и плыть против течения. Даже свое имя она писала наперекор орфографическим нормам – «Chavela» вместо «Chabela». «Конформизм не для меня, - признавалась певица. – В моей крови всегда бурлила революция».

Обрести свободу в Мексике – подвиг вдвойне. Тогдашнее общество, закостеневшее в табу и предрассудках, характеризовалось ярым женоненавистничеством. Мужчины царили везде, а женщины безропотно соглашались с участью низших существ. Абсурд доходил до того, что женщинам не разрешалось произносить священное сочетание звуков «петль». Просто потому, что они – женщины, а значит, недостойны приближаться к сакральному.

Чавела неустанно доказывала, что для мятежного, вольного духа нет преград, в какую бы оболочку он ни облачался. С раннего детства она шла извилистыми путями, нарушая правила и разбивая каноны. Можно было бы остаться в Коста-Рике, собирать апельсины и растратить годы впустую. Можно было бы подавить тягу к женщинам, выйти замуж и не познать любовь. А еще – прислушаться к мнению окружающих и отказаться от сцены. Но тогда она не стала бы собой.

На отцовском ранчо девочка слыла белой вороной. Она постоянно пела и не стесняясь флиртовала со сверстницами. Ее отличали мечтательность и чувствительность, несовместимые с фермерской рутиной. Чавела выглядела так, будто ее терзает любовь к несуществующей звезде: «Я чувствовала, что мне предначертано совершить что-то необычное. Меня называли странной, а я не считала подобное определение клеймом. Прежде чем мне исполнилось 15, я обнаружила, что моя сексуальная ориентация не традиционна, и с гордостью приняла этот факт». Безысходное одиночество зажимало ее в тиски, вынуждая твердить одну и ту же мантру: «Я должна убраться отсюда».

Никто не удивился, когда юная Варгас, продав курицу и двух индюков, перебралась в Мехико. Родственники осознавали, что ей не место среди них. Она же не сомневалась, что подчинилась зову неодолимой силы («меня звало искусство»). Многие костариканцы до сих пор обижаются на нее за равнодушие к собственным корням. И напрасно, ведь Родина географическая и духовная не обязательно совпадают. Чавела отождествляла себя с Мексикой, потому что только там ее охватывало ощущение дома. «Появившись на свет, я не заплакала, как положено младенцу. Я сказала: «Мексика» - шутила она. Коста-Рика была ей безмерно чуждой. В ее представлении эта страна воплощала отрицание красоты мира и подходила лишь самоубийцам.            

В Мексике не все складывалось гладко, но там простиралась ее зона комфорта, где жизнь казалась полноценной несмотря на череду неудач и лишений. Импресарио единогласно выносили приговор: «Тебе нельзя петь, ты не умеешь и вряд ли научишься». А девушка не сдавалась – выходила и пела в самых захудалых кафе (в свободное время подрабатывая горничной, продавщицей, кухаркой, швеей и даже водителем). Она не могла и не хотела заниматься чем-либо другим. Упорство принесло плоды – к 30 годам ее талант начали признавать в артистических кругах.

Перед Чавелой Варгас преклонялись знаковые личности эпохи – Августин Лара, Педро Инфанте, Габриэль Гарсиа Маркес, Карлос Фуэнтес, Хосе Альфредо Хименес и др. С Хосе Альфредо ее связывала уникальная дружба. Парочка напоминала неразлучных сиамских близнецов. Дни и ночи сливались в хмельном калейдоскопе. Они распивали текилу, вместе ухаживали за женщинами, сочиняли песни прямо за барной стойкой, в лучших карнавальных традициях, согласно которым акт творчества так же естественен, как поглощение пищи и алкоголя.

Те годы были сплошным пиршеством души и тела. Чавела утвердилась в статусе богини, но богини маргинальной, сумрачной, царящей на запретных территориях. Ее не пускали в театры и на телевидение. Цензура не прощала того, что она так самозабвенно наслаждалась, оставаясь «дикой лошадью без наездника». Певица существовала в двух ипостасях одновременно: как звезда и как безвестная исполнительница. Вот почему к любому ее триумфу примешивался легкий осадок поражения.

Писатель Карлос Монсивайс, хороший друг Чавелы, удачно выделил одну ее особенность: «К ней не обращаются на «Вы». Это все равно что говорить «Вы» самому себе». Пожалуй, здесь кроется секрет ее всеобъемлющей власти над публикой. С первых же мгновений уничтожается дистанция, зрители втянуты в общее эмоциональное пространство. Другие могли превосходить ее вокально, однако им не удавалось установить столь тесный контакт, не прилагая усилий.

«Со времен Иисуса Христа никто не раскрывал объятия так широко, как Чавела. Она заполняет собой всю сцену, весь зал» - утверждал Педро Альмодовар. Однажды он привел на ее концерт Жанну Моро и попытался перевести фрагменты песен. Актриса остановила его: «Не стоит, Педро. Я прекрасно ее понимаю». Помимо испанского, Чавела использует некий универсальный язык, позволяющий слушателям распознать в ней кого-то очень близкого и родного. Ее любимый поэт Федерико Гарсиа Лорка сказал бы, что она общается на древнем «языке корней и разверстых ран», изначально заложенном в наших душах.

Популярный жанр «ранчера» претерпел существенные изменения благодаря Чавеле. Праздничное веселье исчезло, вытеснившись неизбывной болью. В ее устах самая легкомысленная мелодия приобретала трагичные оттенки и глубокий смысл. Все ее песни так или иначе выражают состояние раненой души, причем не просто раненой, а насквозь пробитой и обреченной на долгие терзания.

К примеру, одна из знаковых композиций «Llorona» («Плакальщица») основана на известной латиноамериканской легенде о женщине, потерявшей своих детей. Ее призрак блуждает в тщетных поисках и убивает тех, кого случайно встретит. Месть не насыщает ее и не избавляет от холода. Плакальщица – символ страшной и невосполнимой утраты. Почти в каждой песне Варгас есть что-то от «Плакальщицы», колючая тоска, именуемая «desgarro» (надрыв). Неслучайно «Llorona» звучит в фильме «Фрида», где Чавела сыграла эпизодическую, но важную роль.

Пассивность и смирение напрочь отсутствуют. Злой рок торжествует, душа разодрана в клочья, но судьбе все равно брошен вызов: давай же, уничтожь меня, раздави, не надо пощады, я выдержу и когда-нибудь воскресну. Этот призыв точно сформулирован в песне «Горькое Рождество» (слова Хосе Альфредо Хименеса): «Заканчивай быстрее, одним ударом. Зачем ты убиваешь постепенно? Пусть твое жестокое прощание станет моим рождественским подарком. Я не хочу начинать Новый год с прежней любовью, которая причиняет мне столько вреда». Отвага и сарказм нейтрализуют полученный ущерб.

Финалы ее песен грандиозны. Такое впечатление, что она выплевывает слова, дает пощечину невидимому агрессору и очищается, пройдя все круги Ада. Абсолютно прав испанский бард Хоакин Сабина, посвятивший мексиканке песню «На бульваре разбитых грез»: «Горести перестают быть горькими, когда о них рассказывает Чавела Варгас». На нее возложена миссия целительницы. Вот почему публика испытывает желание открыться, выслушать ее печали и поведать свои.

Ее концерты превращались в священнодействие. Она всегда одевала мексиканский плащ – черно-красный хоронго и медальон, подаренный шаманами. («Иначе ритуал не осуществится должным образом»). В детские годы Чавела едва не ослепла из-за тяжелой болезни глаз. Местные шаманы вылечили ее и приняли в свой круг. С тех пор она считала себя одной из них. Это же племя (huicholes) помогло ей избавиться от полипов, грозивших перейти в рак. Чавела сама практиковала нетрадиционную медицину и спасла от смерти нескольких детей («Я услышала голос, который приказал мне использовать такие-то и такие-то растения»). Непостижимые явления воспринимались ею естественно.

В одной из статей об испанских гастролях ее выступление сравнили со спиритическим сеансом. Такое пение трудно назвать «пением» в общепринятом смысле. Женщина хрипела, стонала, причитала, бормотала заклинания, изгоняла злых духов, порой впадая в сокрушительный гнев, порой расточая материнскую нежность. В глазах публики она была медиумом, в чьей речи звенели отголоски древних и могучих сил. Интересная деталь: находясь на сцене, Чавела не видела ничего, кроме теней и смутных бликов. После болезни у нее развилась специфическая близорукость, и в определенных условиях она проваливалась в кромешный мрак. Это не мешало, а напротив, помогало углубить контакт со зрителями. Временная слепота напоминала слепоту провидца – дорогу к сверхзрению.      

Обостренная интуиция, граничащая с мистицизмом, объединяла ее с Фридой Кало, которая сразу же почуяла в певице родственную душу. Известно, что между ними вспыхнула очень красивая и необычная любовь. Вскоре после знакомства художница написала своему другу – поэту Карлосу Пеллисеру: «Я захотела ее, как только увидела. Может, она – дар, ниспосланный мне небесами?»  Чавела провела в доме Фриды около четырех лет. Она отлично ладила с ее супругом Диего Риверой и стала частью семьи. О той идиллии у нее сохранились самые теплые воспоминания: «Мы жили сегодняшним днем, не представляя, что ожидает нас завтра. Нередко случалось так, что у нас не было ни сентаво. Зато мы постоянно умирали со смеху». Присутствие гостьи благотворно влияло на Фриду, чье истерзанное тело разрушалось под натиском болезней.

Боль – центральный элемент в картине мира художницы. Собственные травмы вдохновляли ее на создание шедевров, которые ошибочно причисляли  к сюрреалистическому направлению («Какой сюрреализм? Я рисую мою реальность»). Подобно героям песен Чавелы, она была «пробита» судьбой и на духовном, и на физическом уровнях. Фрида отождествляла себя с раненым оленем, усеянным стрелами, – известный фольклорный образ неоднократно воспроизводится в ее живописи. В поэме Хосе Марти «Мой стих – кинжал» есть строки: «Мой стих – раненый олень, что ищет убежище в лесу». Точно так же она искала убежище в искусстве и в общении с дорогими людьми.

Опыт Чавелы в значительной степени совпадал с мучениями подруги. С детских лет она привыкла считать себя «существом, рожденным для боли». Подразумевались не только хвори вроде полиомиелита, но и непонимание со стороны окружающих. Стоицизм и мудрость, обретенные в зрелом возрасте, достались ей очень дорогой ценой. Она знала, что значит падать на самое дно и чувствовать себя пустым чемоданом, забытым в камере хранения.

Вопреки всем невзгодам обе женщины умели наслаждаться как никто другой. Любимое изречение Фриды «трагедия – самая смехотворная из вещей» выражает ее убежденность в том, что радость бытия (alegría) должна прорастать даже на руинах. Главная личностная победа – выработать способность издать carcajada – взрыв инфернального хохота в ответ на удары, рушащие твой мир. Этот смех-противодействие помогает избежать распада и погружения в безумие.

Неистовые финалы, в которых Чавела выплескивает  напряжение, тоже являются разновидностью carcajada. В автобиографической песне «Движение к жизни» она восклицает: «Сегодня я иду к жизни, а прежде меня затягивало в смерть». Какой бы глубокой ни была пропасть, она выбиралась наружу. Жизнеутверждающей силой пронизана и последняя картина Фриды Кало, написанная за восемь дней до ее кончины: на фоне алой мякоти арбуза пламенеют слова «VIVA LA VIDA». Достойный завершающий аккорд.

Необузданная сексуальность тесно переплетена с жизнелюбием. Фрида и Чавела были страстными натурами. Они не стеснялись проявлять темперамент и весьма настойчиво добивались тех, кто пробуждал их интерес. Но никогда не скатывались в пошлость и заурядный разврат, оставаясь естественными в своих желаниях, словно латиноамериканская сельва с ее водопадами, зарослями и тропическими цветами. От них исходил магнетизм, которому мало кто мог и хотел противиться. Для Фриды имело колоссальное значение то, что она любила и получала удовольствие несмотря на слабое и хрупкое тело, настоящую «мозаику шрамов». («Я не встречал никого, более сильно выражающего свою чувственность» - говорил один из ее любовников). Ненасытность в отношениях с мужчинами и женщинами воплощала ее торжество в непрерывной борьбе со смертью. Чавела же просто следовала инстинктам, скрывать которые считала преступлением.

О любовных подвигах певицы слагали легенды. Принимаясь за соблазнение, она перевоплощалась в мужчину: одевала брюки, курила трубку и очаровывала объект пылкими серенадами. Ава Гарднер, с которой она познакомилась на свадьбе Элизабет Тейлор и Майкла Тодда, изрядно удивилась, проснувшись с ней в одной постели. Учитывая увлеченность актрисы брутальными мужчинами, подобный выбор показался бы странным, если бы гостья из Мексики не была Чавелой Варгас.

Скандальную известность приобрела история с прелестной Макориной, уроженкой Кубы. Чавела пообещала увековечить красоту мулатки и прославить на весь мир ее танцующую походку, упругую грудь, гибкий стан, овеянный ароматом манго и тростника. Так возник гимн свободной любви, сметающей табу и предрассудки. Даже в преклонном возрасте исполнительница наделяла «Макорину» дразнящей, неприкрытой чувственностью, ввергая публику в экстаз. Коронная фраза «Положи руку сюда, Макорина!», что сопровождалась жестом, указывающим на сердце, неизбежно срывала овации. Эту песню Чавела посвятила женщинам-воительницам. Речь не идет о пропаганде лесбийских отношений – в тексте нет ничего непристойного. «Макорина» провозглашает право выбора, продиктованного искренним чувством. Раз уж так сложилось, что женщина любит мулатку, им нечего стыдиться. Пусть стыдятся те, кто не умеют любить никого, кроме себя.

Фрида придерживалась похожих взглядов. Условности не довлели над ней. Прежде всего она влюблялась в личность. В свое время Троцкий покорил ее харизмой и недюжинным интеллектом. Художница подтрунивала над выходками своего «козлика», обзывала «надоедливым безобразным старикашкой», но завершать роман не хотела, пока обстоятельства не вынудили их расстаться. Чавела ни разу не была близка с мужчиной. И все же, в одном из последних интервью она рассказала, что безответная любовь к некому сеньору не обошла ее стороной. Воспоминания о несбывшихся мечтах не вызывали грусти – по ее мнению, кто угодно может отвергнуть кого угодно. Если совпадение случилось, замечательно. Если нет –  значит, так нужно.

Всеобщее преклонение не восполняло недостаток истинного чувства. Фрида жаждала больше, чем получала от своего мужа, хотя он обожал ее. Однако Ривера принадлежал только себе. «Ему не дано стать ничьим супругом. Он – прекрасный товарищ» - констатировала она с нарочитой веселостью, скрывающей агонию. Каждая измена опустошала ее душу. Их связь носила нерушимый, абсолютный характер и вместе с тем Диего ускользал в свой мир, разбивая ее целостность: «В моей жизни произошло две катастрофы: автобус и Диего. Вторая оказалась хуже». Здесь нет преувеличения. Ривера причинил ей огромный вред как раз потому, что был ее двойником, ребенком, возлюбленным в одном лице; бесценным сокровищем, владеть которым позволялось лишь отчасти.

В случае с Чавелой дело обстояло иначе. Амурные приключения быстро исчерпывали себя. «Любовь – мираж, выдумка, порожденная хмельными ночами, - твердила она. –  Наверное я любила печенью, а не сердцем». Общение с Фридой подарило ей редкое слияние дружбы и любви, проникнутых совершенным взаимопониманием, доходящим до телепатии. «Ты – мое дитя, - восторгалась художница. – Я ощущаю твою кровь в себе. Лишь ради Диего и ради тебя я живу». Чавела настаивала на своем участии в фильме о Фриде вовсе не для того, чтобы засветиться в голливудском проекте. Она выполняла очередной ритуал, что символизировал воссоединение с женщиной, сыгравшей первостепенную роль в ее судьбе.

Хмельные ночи затягивали ее в омут алкогольной зависимости, что тормозило развитие карьеры. 50-ые и 60-ые годы выдались довольно удачными, но могли бы ознаменоваться более яркими достижениями, если бы Чавела изменила свои привычки. 25 лет она провела в кабаках и, по ее словам, не пожалела ни о единой минуте потраченной на собутыльников. Когда ее спрашивали, не испытывала ли она потребность родить ребенка для себя, ответ был категоричен: «Никогда. Я пела, путешествовала, слонялась по барам. Куда вписывался ребенок?» Традиционная семья отталкивала ее не только из-за иных сексуальных предпочтений, а потому, что не соответствовала представлениям о любви и свободе. Чавела рассуждала о браке примерно как Граучо Маркс: «Брак – это институт. Если, конечно, вам нравится жить в институте».

Такое же отторжение вызывала и Церковь, которая казалась ей мощным репрессивным механизмом.  Она не принимала христианскую доктрину с идеями кары и искупления: «Никакой бог не имеет права осуждать нас и выносить приговор. Наша жизнь всецело принадлежит нам». Конфликт зародился еще в Коста-Рике – родственники возмущались ее атеизмом, а отец грозился отправить в интернат. Чавела уверяла, что католики сожрали бы ее с потрохами, если бы она не сбежала.

Отношения со священниками не складывались. Одного она послала к чертовой матери в ответ на фразу «Я отпускаю тебе грехи». Второму заявила, что обратилась в буддизм, лишь бы он отстал. Третьего вогнала в краску во время своей первой и последней исповеди. На вопрос: «Состоишь ли ты в сексуальной связи с женщиной?» последовало категоричное: «Да. А Вы, святой отец?» Монастыри внушали ей отвращение. Логично, учитывая ее тягу к божествам майя и ацтеков. Она бы и не подумала искать утешение в молитвах, когда ее охватывало отчаянье. Любимой панацеей был алкоголь. Этим средством Чавела не преминула воспользоваться в переломный период – после утраты Хосе Альфредо - ее своеобразного талисмана.     

Лишившись закадычного друга, певица погрузилась в духовное и физическое оцепенение. Жена Хименеса рассказывала, что Чавела явилась на похороны, словно призрак, молча напилась у его гроба  и так же бесшумно исчезла. С тех пор ее нигде не встречали. Все думали, что «близнец» забрал ее на тот свет. На самом же деле она укрылась в селении Ауатепек, где о ней заботилась некая сердобольная сеньора, и беспробудно пьянствовала в компании местных забулдыг.

Единственной подругой и собеседницей стала Смерть, с которой она развлекалась «играми в рулетку». Порой являлись и демоны, но ее вид «обращал их в позорное бегство». Овладевший ею злобный аутизм был знаком Чавеле по песням: «Опутанный канатами прошлого, я чувствую, как его клыки вонзаются в меня клещами». Это состояние лучше всего передано в аргентинских танго: страдающий герой-затворник, пронзенный невидимым кинжалом, сужает пространство, замуровывает себя в углу и высиживает тоску, точно наседка в инкубаторе воспоминаний.

В таком гнетущем ритме минуло около 15 лет. Однажды настал момент, когда пришлось делать выбор – либо позволить увлечь себя во тьму, либо вернуться к живым. И она вернулась. Потребовала последнюю чарку и больше к алкоголю не прикасалась, утверждая, что сорока пяти тысяч литров текилы, которые выдержала ее волшебная печень, вполне достаточно: «Мы с Хосе Альфредо выпили лучшую текилу, так что я ничего не теряю».