Математическая школа с гуманитарным уклоном

К 50-летию Харьковского физико-математического лицея № 27

Математическая школа с гуманитарным уклоном

 Весной 1963 г. нам, школьникам, заканчивающим восьмой класс СШ №82, сообщили, что 1 сентября откроется первая в Харькове физико-математическая школа на базе школы №27. Директором новой школы был назначен И.Ф. Бульба, возглавлявший 82-ю школой. С собой Иван Федотович взял лучших учителей и учеников старой школы. Завучем стала наша математичка Мария Петровна Мартынова. Мы шли шли в девятый класс, в результате нам предстояло пробыть в школе три года (вплоть до 11 класса). Из представителей классов «А», «Б», «В» 82-й школы был сформирован класс под номером «9-1». Всего же в 27-й школе девятых классов было одиннадцать.

Наряду с девятыми классами в 27-й школе начали функционировать и десятые (им здесь довелось учиться лишь два года). Именно с ними преимущественно занимались университетские математики: Наум Ильич Ахиезер и Юрий Владимирович Гандель – для нас они существовали в отдалении. Школьное необщение с  Ганделем компенсировалось на мехмате тем, что он вел в моей группе занятия по матфизике. Это был просто какой-то фейерверк. Правда, привить любовь именно к матфизике Юрию Владимировичу все же не удалось (да и нельзя любить на свете). Как вспомню о «бесселевых функциях», так вздрогну. Что касается Н. И. Ахиезера, то с ним я общался заочно – посредством его книги «Классическая проблема моментов».

Наверное, за организацию специализированных школ нужно сказать спасибо партии и правительству! Любопытно, что очередной «хрущевский» эксперимент с одиннадцатилетним обучением закончился именно на нашей параллели: в 1966 году было одновременно два выпуска – десятого и одиннадцатого классов.

В 27-й математику нам стал излагать сам Бульба. Он был очень высокий, с торчащими вверх серебрящимися волосами. На войне Иван Федотович был ранен – оказалась вывернутой кисть руки. В какой-то мере, наверное, пострадала и артикуляция. Трудно было не поддаться соблазну спародировать его. Но подобные передразнивания были сугубо дружественными.

У Бульбы был особый, едва ли не художественный почерк, которым он тщательно выписывал доказательства теорем. Запомнилась его своеобразная речевая манера со специфическим призношением: «Наум Иллич, профэсир Ахыезир». Но наиболее легендарным было его выражение «Ви – козли».

В анналы истории И.Ф. Бульба может войти за один свой поступок (в чем-то сходный с позицией короля Дании во времена нацизма). Суть в том, что школьникам полагалось проходить производственную практику. Подходящим местом для этого было УФТИ. Однако бдительные сотрудники Первого отдела этого института «забраковали» нескольких учеников. В результате, Иван Федотович вообще отказался направлять туда кого-либо.

Одна из практик проходила в «Промстройниипроекте» (?), что располагался в доме на пл. Дзержинского. Запомнилась фамилия руководителя – Митасов, а также новейшая ЭВМ тех времен.

 «Спецкурс» (для школьного образования это было нестандартное понятие), посвященный основам математического анализа, вел «Петя» (Петр Семенович) Быстрик. По исполнению это было весьма ярко, а по содержанию скучновато – все эти лимиты и интегралы меня как-то не зажигали. Зато особый шарм обеспечивали Пете лирические и иные отступления. Так, Нина Волчик (с которой мы перешли из 82-й школы) вспоминает, что обсуждались публикации из популярного в те годы журнала «Наука и жизнь». В частности, с энтузиазмом смаковалась знаменитая фраза академика Л. В. Щербы: «Гло́кая ку́здра ште́ко будлану́ла бо́кра и курдя́чит бокрёнка».  Не удивительно, что обаяние Быстрика довело одну школьницу до того, что она женила его на себе.

Вообще говоря, особых математических откровений школа мне не принесла – все, что рассказывалось, можно было найти в книжках, которые советская власть щедро издавала. Разумеется, сложные (олимпиадные) задачи не всегда поддавались, но здесь большую роль играло самообразование. Помню замечательную серию «Библиотека математического кружка». По ассоциации мне сейчас вспоминается наша школьная библиотека (где доводилось проводить много времени), а также создававшая в ней особую ауру обаятельная Буся Израилевна.

В отличие от оперирующей абстракциями математики, приземленная физика была мне чуждовата. Физические опыты не увлекали. Перевод физических величин из системы СИ в систему СГС никак не давался. Больше всего раздражало определение: «Сила – это причина изменения формы тела или его движения». Еще до знакомства с философией мне было ясно, что «причина» – это метафизическое понятие (уж точно, не физическое).

Вкус к физике возник, когда по книгам я познакомился с элементами теории относительности и квантовой механики, узнал о существовании элементарных частиц и их классификации. Когда я сдавал вступительный экзамен по физике на мехмат, мне попался вопрос, связанный с атомом. Отвечая, написал и уравнение Шредингера, чем изрядно удивил экзаменатора.

Учитель физики Константин Михайлович Литвин («Киса») запомнился мне со спины, постукивающим маленьким кусочком мела по доске. Он был суетлив и безобиден, но мог и взорваться. Как-то, сидя за первой партой, Нина Волчик и Саша Мартынов увлеклись интеллектуальной игрой, состоящей в обмене стихотворными строчками. Терпевший это какое-то время  Константин Михайлович не выдержал, запустил кусочек мела в доску и завопил на нарушителей.

В школе было много ярких учителей. В соседних классах царили математики Столин и Перельман; в некотором отдалении барражировал физик Бормашенко.

В нашей параллели явно выделялись: Карминский, Меньшиков, Виленкин и др. Владимир Дринфельд был младше меня на шесть лет (общаться на равных тогда мы не могли – не возможно это и теперь). В моей памяти хранится смазанный кадр: пятиклассник Дринфельд несет футляр со скрипкой, едва ли не больший его самого.

Мои математические достижения тех лет были достаточно скромны – третье место на республиканской олимпиаде и первое место на телевизионной олимпиаде в 11 классе (подобных победителей было несколько), позволившее съездить в столицу нашей Родины за ее счет.

Хочу выделить еще одну яркую личность – Давида Гурария. В школе мы учились в разных классах и практически не общались. Зато в университете оказались в одной группе. Додик обратил на себя внимание в колхозе, где вел себя весьма экстравагантно. Например, он предложил подлить одеколон в бидон молока, который мы как дежурные должны были доставить на кухню, что и было сделано.

Давид был одним из самых способных участников семинара Любича. Еще в студенческие годы он выполнил совместно с Юрием Ильичом серьезную научную работу, опубликованную в престижном журнале «Функциональный анализ и его приложения», первым среди соучеников получив престижную публикацию.

Додик обладал многими талантами; но ими не бравировал. Он играл на скрипке, но никогда этого не демонстрировал. Еще у него был своеобразный талант рисовальщика. Он машинально водил шариковой ручкой по тетрадным листкам, создавая причудливые сюрреалистические образы, отдаленно напоминающие Дали.

Главной его чертой был нонконформизм. В принципе, все мы придерживались одной и той же – далекой от официоза – системы взглядов. Но Додик не старался эти взгляды скрывать. В результате он оказался единственным выпускником, не сдавшим госэкзамен по марксистско-ленинской философии. Переэкзаменовка состоялась лишь через год.

Но вернусь к школе. По духу ближе всех мне был Саша Мартынов (однофамилец завуча Марии Петровны). В классе мы сидели друг за другом.  Математика не была целью устремлений Александра – его манили иные вершины. Кроме всего прочего (в отличие от меня) писал вполне достойные стихи).

Моим соседом по последней парте был Коля Гладенко (из класса «А» 82-й школы). У него тоже были многочисленные таланты. Он не только был центрфорвардом, но и играл на фортепьяно. Последним мы изящно злоупотребляли. В актовом зале стоял инструмент, и им позволяли пользоваться. Коля вдохновенно играл нечто классическое, и мы все заслушивались – да так, что пропускали звонок на урок (а у учителей язык не поворачивался нас обвинять). Коля был чрезвычайно артистичен. В частности, ему удавалось уникально копировать Бульбу.

Многие, пришедшие в 27-ю школу, столкнулись с совершенно новым стандартом требований. Выдерживали его не все – возник «отсев». После первого года обучения класс с последним номером – «11» – расформировали, а учащихся распределили по другим классам. В наш коллектив органично влились Боря Винарский и Лева Гельфандбейн (родственник литературного критика Григория Гельфандбейна). Многих парней сумели впоследствии обогнать девчата. Таня Бутько защитила докторскую (по прикладной тематике) и заведует кафедрой в ХИИТе, Люда Бей умудрилась закончить филфак и стать доцентом ХНУ.

Сильнее классных занятий на нас влиял математический кружок в университете, который вел Юрий Ильич Любич (которому тогда не было и сорока). Именно там я впервые услышал, что такое граф. Помню, как Иван Федотович сообщил, что Ильич Любич защитил докторскую. Отложилась в памяти странноватая интонация, с которой это произносилось – как бы несколько свысока (возможно, потому, что наш директор был на голову выше университетского математика).

Секретарем в школе работала моя мама. Собственно, она пришла в школу вместе со мной (в 82-й школе, где я учился перед этим, она довольствовалась членством в родительском комитете). Однако сказать, что в руководстве школы у меня была рука, невозможно. Медаль я не получил. Подвели: находившаяся по ту сторону математики физкультура (учитель Резниченко), слабо соприкасающееся с царицей наук черчение (учитель Воликов), и, что было удивительно, русский язык (который вел М.И. Богуславский). А вот украинский язык (Таисия Дмитриевна Вишар) одарил, паче чаяния, «пятеркой» в аттестате.

Хотя 27-я школа мыслилась физико-математической, основное влияние на меня она оказала своей гуманитарной составляющей, которую всецело определял учитель русского языка и литературы Марк Иванович Богуславский.

На первом же уроке М.И. дал диктант, вскрывший всю нашу безграмотность. Освоение письма давалась с трудом: в строении языка я не чувствовал системности и видел слишком много исключений.

Хотя и среднего роста, Марк Иванович выделялся своей внешностью. У него было смугловатое лицо, римский нос, высокий лоб, который, казалось, нигде не заканчивался. Он любил проводить по нему рукой, на излете жеста захватывая волосы на затылке. Убивала наповал широкая белозубая улыбка, иронический взгляд. Что-то в М.И. было от «крестного отца» (для меня он, действительно, стал крестным отцом).

На войне Богуславский в окопах не отсиживался. В одном его стихотворении (явно автобиографическом) речь шла о бойце, раненом под ключицу. Марк Иванович как-то по-особому напрягал шею. Но это его даже украшало.

В моем сознании Марк Иванович отождествляется, в первую очередь, с кружком, который он вел, – «Студией» (это слово заслуживает  написания с большой буквы). Богуславский был классным руководителем класса под номером 9-4 или 9-6. В этом помещении и проходили встречи; набивалась чуть ли не полная аудитория.

Из нашего класса на Студию я ходил с Сашей Мартыновым. Однажды он написал сочинение в стихах, надеясь на особый эффект. Марк Иванович его невозмутимо проанализировал, в результате чего Сашина несколько сник.

Всех сочинителей Марк Иванович опекал. Самым же талантливым поэтом среди юных математиков был Саша Ситницкий. В памяти задержались следующие две строки (без начала и конца):

Вливается касторкой в рты нам.

Ушел Дантес – грядет Мартынов.

Помнится, меня смущало, не заденет ли это Сашу Мартынова.

Марк Иванович познакомил нас со многими поэтами: Слуцким, Сельвинском... Он открыл мне глаза на Новеллу Матвееву у меня появилась книжечка «Кораблик» (СП, 1963). Было занятие, посвященное Верлену.

Я достаточно неплохо помню рассказ М.И. о Леониде Мартынове. В ушах звучит произносимый М.И. стих: «Вода благоволила литься». Помню и строки:

Какие вам стихи прочесть?

Могу прочесть стихи про честь,

Могу прочесть и про бесчестье -

Любые вам могу прочесть я,

Ну, и, конечно, «Первый снег».

Наверное, М.И. рассказывал нам о Давиде Самойлове. Иначе, как ко мне попал бы сборник «Второй перевал» (1963)?! Позже мне довелось присутствовать на выступлении Самойлова и Левитанского в Центральном лектории и получить на этой книжечке автограф.

С подачи М.И. мы начали собирать поэтические сборники. В частности, стали завсегдатаями магазина «Поэзия». Это тоже было культовое место. Однажды там выступал Евг. Евтушенко. Разговоров о Вознесенском и Евтушенко я припомнить не могу, но наверняка, они были. Эти авторы, как кажется, для меня не были открытием. Скорее всего, впервые я услышал о них, когда учился в 82-й школе, от Дарины Александровны – мамы моей тогдашней подруги Ванды Геращенко. 

Помимо поэтической практики, Студия уделяла внимание и теории. Именно там я услышал фамилии Шкловского и Эйхенбаума. Статьи «Искусство как прием» и «Как сделана шинель?» навсегда определили мой взгляд на литературу.

Студия расширяла наш кругозор не только в сфере литературы, но и в других областях. Двойственное впечатление осталось у меня после выступления Полины Флексер, рассказавшей о Ван-Гоге. Прекрасно помню, как тогда мне не понравился этот постимпрессионист (отчасти это можно объяснить тем, что я воспитывался на передвижниках). С другой же стороны, я не мог не верить М.И. . Через год я оказался в Москве в музее им. Пушкина, где был целый зал Ван-Гога. Совершенно обалдевший, я ходил от полотна к полотну, осознавая, сколь это гениально. К тому времени у родителей появилась книга об этом художнике, так что к нему я пришел бы в любом случае. Но свой первый шаг к Ван-Гогу я, конечно, не забываю.

На студию Марк Иванович приглашал своих друзей: признанного поэта Бориса Чичибабина, подающего большие надежды Аркадия Филатова.

Помимо студии было еще одно явление, вносившее оживление в пресное советское бытие. Имеется в виду «Голубой огонек». В него не только всматривались на экране, но и организовывали самостоятельно. Проходили подобные «Огоньки» и в школе. На них также бывали Чичибабин и Филатов. Всеобщее внимание привлекал Леонид Пугачев – профессиональный актер и бард. Для нас он воплощал в себе Галича, Высоцкого и Окуджаву вместе взятых.

Свою студию вел и Борис Алексеевич – в ДК связи (где сейчас Чичибабин-центр). Помню, с каким выражением он произносил строки: «Красные помидоры кушайте без меня» и «Не умер Сталин!» На одном из занятий выступали Марик Сиганевич (его дальнейшей судьбы я не знаю) и Юрий Милославский, ставший впоследствии заметным автором.

С Марком Ивановичем мы обсуждали и проблемы, выходящие за предписанные властью рамки, в том числе разоблаченный, но постепенно реанимирующийся «культ личности». В итоге, вокруг Богуславского создавалась некое поле инакомыслия.

Хотя Марк Иванович был непререкаемым авторитетом, я помню один мой вопрос, на который он не ответил. Но сейчас меня поражает не сам факт, а то, как начинающий математик такой вопрос вообще мог задать. Дело в том, что мне подарили дореволюционное Евангелие, что по тем – атеистическим – временам было большой экзотикой. Я добросовестно ознакомился с текстом, но в душу ничего не запало. Напротив, меня заинтересовало, как сделано Евангелие? Вопрос же, который я задал, состоял в следующем: что можно сказать, о сравнительной художественной ценности четырех благовествований? Учитель с достоинством сказал, что не может ответить на этот вопрос. В тот момент мне казалось, что Марк Иванович знает все на свете. Сейчас же я понимаю, насколько этот вопрос не прост.

В тот год, когда я окончил школу и поступил на мехмат, Богославский перешел работать в Библиотечный институт (нынешняя Академия культуры). Я посетил несколько занятий, который он вел, и получил от этого дополнительный заряд. Одна из его лекций была посвящена Блоку. Нужно сказать, что Марк Иванович потрясающе читал стихи. Этим он просто гипнотизировал слушателей. Когда мне вспоминается «Незнакомка», то она звучит в его исполнении.

Не секрет, что Марк Иванович и сам писал стихи. Но он всякий раз изящно уходил от просьб их почитать. Лет через 25 после окончания школы он подарил мне скромный сборничек, выпущенный в безденежное время с помощью одного из его учеников. В институте он продолжал вести студию, куда собирались поклонники поэзии со всего города.

Последний раз я виделся с Марком Ивановичем в начале 90-х – не помню с кем, я нанес ему визит домой (возможно, это было перед его отъездом). Жил он в районе Красношкольной набережной, в девятиэтажке. Познакомились с его молодой супругой – оказалось, что в школе мы учились в параллельных классах. Но по школе (в частности, по студии) я ее не помнил – может быть, потому что выходцы из 82-й школы составили класс с порядковым «1», а она была в классе с самым большим номером (десятом или одиннадцатом)

Не знаю, можно ли считать Марка Ивановича литературоведом – может, скорее, литературным критиком? Когда у меня начали выходить литературоведческие статьи, то все думал, нет ли в этом «вины» Марка Ивановича? А может, сработал некий комплекс. Дело в том, что в школе мне не давались сочинения – я просто не понимал, что от меня хотят. Не мог помочь мне и учитель – слава Богу, что он не заострял на этом внимания.

В Университет я поступил, сдав три экзамена на «пятерки», а вот красного диплома не получил. Зато меня оставили на кафедре «Высшей алгебры и математической логики» – ее назвали по образцу кафедры Киевского университета. Многие соученики (по школе и вузу) поступили в аспирантуру, а по ее окончании тоже стали работать на мехмате – факультет в те годы расширялся. Пожалуй, и сейчас большинство сотрудников являются выпускниками 27-й школы. Кафедрой теории функций и функционального анализа заведует Сергей Фаворов, кафедрой математического анализа – Вячеслав Гордевский (выпускники 10-го класса, закончившие школу вместе со мной).

О Юрии Ильиче я впервые услышал от Бульбы, который зашел в класс и сказал: «Любич защитил докторскую». Новоиспеченному доктору было тогда 34 года. Он возглавил упомянутую выше кафедру. За пределами математики Юрий Ильич был чрезвычайно немногословен. Но мне запомнилось одно его наставление: «Вы, конечно, можете заниматься всем, что угодно. Но если человек, читающий Вашу работу, сможет в голове представить доказательство Вашей теоремы, то она ничего не стоит».

В университете Любич начал вести математический кружок, и его посещения для нас явилось переходным мостиком к настоящей (не хочу говорить «высшей» математике).

Настоящая математика оказалась очень не похожей на школьную. Представление о ней я получил от Ю.И. Любича, Э.М. Жмудя и М.И. Кадеца.

Вообще, очень трудно понять, где больше красоты: в математике или искусстве (вкупе с литературой). Не исключено, что именно гуманитарная составляющая 27-й школы сбила меня, в итоге, с математического пути, что может быть, не так уж плохо.

Калюжный Владимир Николаевич,

выпускник 27-й школы 1966 года,

доцент механико-математического факультета

Харьковского национального университета

 В причесанном виде опубликовано в сборнике, посвященном юбилею.